Ознакомительная версия.
Первые недели в Нью-Йорке оказались для меня изнуряющими и не оставляли мне ни минуты, чтобы чувствовать или размышлять. Повсюду меня расспрашивали с сожалением и в то же время с любопытством. И все время возникал один и тот же вопрос, на который я не могла ответить: «Как вы смогли уехать?» Но Нью-Йорк больше не был тем Нью-Йорком, той Америкой, особенно те места, где я часто бывала. Город наводнили люди из всех стран мира, всех категорий, которые по каким-то причинам покинули свои дома и бросили все – из страха или потому, что война им мешала. Кому-то удалось многое сохранить, кто-то работал, чтобы прожить, а некоторые не стыдились своего богатства.
Тем, кто приехал из Франции, где, несмотря на различные политические мнения, был единственный враг – бош, понять, что Америка разделена по меньшей мере на два лагеря, было трудно, и это сбивало с толку. Как будто вы вернулись в эпоху Возрождения, во времена вражды во Флоренции между гвельфами и гибеллинами, которая поднимала одни семьи против других, делая их врагами, разжигала сердца и речи. Родственная ненависть безжалостно воздвигала стену между людьми одной и той же проигравшей партии. Так и Нью-Йорк стал преддверием подозрений неизвестно в чем. Одна известная журналистка, так называемый друг Франции, пользовалась гостеприимством Америки и почестями, опубликовала статью, где назвала Францию «всемирным борделем».
По этой причине ей удалось заполучить после войны орден Почетного легиона[130]. В течение долгого времени она носила не только планку, но и сам орден. На одном банкете я заметила, что мой сосед не носит больше орден Почетного легиона, данный ему из вежливости и в знак благодарности, и не могла удержаться от слов: «Вам чего-то не хватает», – взяла лепесток розы и положила на отворот его пиджака. Впоследствии он вернулся во Францию, чтобы купить модели, но не зашел в мой офис. Таково было состояние умов некоторых американцев, отравленных снобизмом или ложной информацией.
На торжественном вечере в одном из самых элегантных клубов Нью-Йорка Картье предложил для продажи на аукционе, проводившемся в пользу французских детей, прекрасную бриллиантовую брошь. Меня попросили провести торги.
Зал наполнила толпа богатых людей разных национальностей. Однако, когда я начала торги, воцарилась полная тишина.
«Что ж, господа, кто-нибудь начнет?» Полное безразличие так и не было бы нарушено, если бы не раздался голос: «Тысяча долларов!» Это был один англичанин. Несмотря на общую враждебность, все зашевелились, стали раздаваться другие голоса, и вскоре торги достигли довольно высокой цены. Но на улице перед клубом собрались неизвестные, без сомнения подкупленные, готовые забросать тухлыми яйцами или помидорами всех, кто пытался собрать средства для пропитания детей – преступное намерение!
В этой связи не следует забывать, что французы отличаются от всех других наций. Американцы и англичане хвалятся своей национальностью, французы же на нее ворчат, критикуют своих соотечественников и страну, которую обожают. Свобода слова, которой они пользуются, вызывает одновременно и хорошие и плачевные результаты, ею пользуются спонтанно, что приводит иногда к замечательным результатам, но часто – к недопустимым. Как бы то ни было, атмосфера в Америке меня потрясла. После такого эмоционального напряжения мне требовался покой, чтобы снова найти себя, войти в свой образ жизни. Я сняла маленький затерянный домик в большом имении на Лонг-Айленде и стала жить там одна. Иногда меня навещали дети, но чаще всего я пребывала в одиночестве – лучшее лекарство от грусти. Но кто может определить этот вид грусти? Ледяная грусть без имени растекается в груди, как свинец, умерщвляет тело и рождает чувство, что ты навсегда стала бесполезной.
Я купалась, ловила мидии к обеду, варила креветок, по ночам гуляла в лесу, в этом пылающем осеннем американском лесу. Лежа плашмя на голой земле, я старалась найти силы и смелость и молилась, чтобы мне подсказали, какую линию поведения принять. Меня мучила совесть, она не мешает действовать и ошибаться, но заставляет сожалеть о содеянном, мешает оценить результаты. Точно так же, как по старому итальянскому обычаю на поверхность вина наливают слой масла, чтобы предохранить его от пробки и воздуха, я забилась в раковину и поняла, что мне надо делать и как действовать. Мои компаньоны по парфюмерному делу, видя меня столь встревоженной, предложили мне деловую поездку в Южную Америку, чтобы изменить состояние духа. И вот я спешно… села в самолет – всегда в самолет – и отправилась в путешествие. Я посетила Панаму, которая мне показалась международным базаром; Мехико, где ничто не кажется тем, что оно есть, где смешались испанцы с ацтеками, как на рынке. Самое комическое зрелище, которое я наблюдала в Мексике, случилось во время боя быков: вдруг пошел дождь. Это был не простой ливень: небо разверзлось водяными смерчами, лившимися как Ниагарский водопад. Мы находились в крытой ложе, и все равно воды было по колено. Ну а зрители на открытых трибунах принялись срывать с себя одежду и класть ее на головы, чтобы защититься от дождя, и коррида продолжалась перед публикой, чей вид напоминал рекламу нижнего белья.
Перу! Мне понравилось Перу! Жена президента приехала встретить меня на аэродроме и с отменной любезностью предоставила всю страну в мое распоряжение. Она познакомила меня со всеми, кто представлял для меня интерес; организовала старинный балет в мою честь, потрясающий и неожиданный спектакль. Когда позже я увидела в Нью-Йорке мюзикл «Король и я»[131] с Гертрудой Лоуренс[132] и Юлом Бриннером[133], танец детей мне напомнил Перу, и у меня не осталось сомнений по поводу тесных связей между Азией и этой частью Южной Америки, места встречи китайцев и латиноамериканцев. Этот танец был одновременно страстным и полным достоинства, как доисторический Коромандель[134].
От Арекипы я поднялась до Куско, древнейшего места в мире, в таком маленьком и невероятном поезде, таком медленном, будто его тащили сонные коровы. Поднимаясь все выше, он останавливался каждую минуту у маленьких вокзалов, где люди толпились вперемешку с ламами, смотрящими на меня через пыльное стекло вагона своими огромными мудрыми глазами. В этой местности преобладал песчаный цвет, иногда разбавленный оттенками моего любимого розового цвета «шокинг»; это подтверждает банальную истину – ничто не ново под луной. И так вплоть до озера Титикака, где лодки строят из грубо сплетенного тростника, а женщины закутываются с ног до головы, как на Ближнем Востоке, пряча лица под черными платками, и передвигаются, гордые и большие, переваливаясь в огромных юбках ярких расцветок. Детей рожают, присев в уголке на корточки, на манер птиц, несущих яйца. Сам Куско примитивен, безлик, безучастен. По воскресеньям церковь, голая, как ангар, и грубо покрашенная белой известкой, становится похожей на картину. Там встречаются мэры соседних деревень, одетые в толстый черный драп с серебряными цепями на шее. На рынке продают бесчисленные фетиши: картинки из свинца или серебра, изображающие жилье или домашних животных, обернутые в маленькие мешочки, их хранят как можно ближе к сердцу, чтобы они приносили счастье или исполняли желания. Внутри церкви – орган, изготовленный из кусков грубо оструганного дерева; приводился в действие человеком, который, подобно звонарю, тянул за толстые веревки. В отдаленном углу – невероятное, удивительное зрелище: группа мужчин и детей, одетых в коричневое и черное, стоит у белой стены, все дуют в огромные морские раковины, создавая странный аккомпанемент для хора верующих. Повсюду вокруг церкви на бесчисленных скалах огромное скопище больших и маленьких ракушек, белых, серых, даже светло-розовых, оставленных отступившим морем тысячи лет назад… сколько же тысячелетий? Ничего удивительного, что крестьяне и ламы смотрят столь отрешенно. Здесь присутствие человека кажется малозначимым.
Ознакомительная версия.
