Ознакомительная версия.
За несколько минут весь взвод оказался на пароме. Русская артиллерия стреляла с большим перелетом, и снаряды падали далеко за нашей спиной. Наша артиллерия не осталась в долгу, ведя огонь прицельно, будто на полигоне. К счастью, река была достаточно широка.
Внезапно среди солдат, наблюдавших за берегом, который мы только что оставили и который уже заняли русские, послышались взволнованные голоса. В гуще красноармейцев появилась фигура мальчика-подростка, потом еще двоих.
— Пусть я не увижу другого берега, если это не наш Шура! — воскликнул один солдат.
— Обойдешься и без Шуры, достаточно одного снаряда, — философски заметил другой, поднимая снайперскую винтовку. — Но по крайней мере, мы оставим паршивцу кое-что на память, чтобы не забывал о нас.
Он прицелился, но затем опустил винтовку. Неожиданно для нас трое подростков подбежали к воде и, прежде чем русские сообразили, что происходит, уже плыли, широко загребая руками, за паромом. Все находившиеся на пароме сгрудились на корме. Двое солдат отвязали спасательную шлюпку и поспешили навстречу пловцам. Никто уже не обращал внимания на интенсивный обстрел, все с замиранием сердца следили за тремя юными смельчаками. Когда наш паром коснулся противоположного берега, благополучно пройдя сквозь град пуль и снарядов, двое солдат уже втаскивали в шлюпку первого подростка. Немецкие пулеметчики строчили не переставая, создавая лодке надежное огневое прикрытие. Через несколько минут, длившихся, как показалось, вечно, лодка в целости и сохранности причалила к берегу.
Один из мальчишек был ранен в руку, не повезло именно Шуре.
Пока фельдшер перевязывал ему рану, он с жадностью жевал свой первый кусок хлеба.
— Пожалуйста, не сердись на меня, начальник, — попросил Шура, обращаясь к нашему командиру роты. — Когда мы начали отступать, я не выдержал… не мог уйти, не повидавшись с мамой. Но большевики уже оккупировали наше село, а всех мужчин и женщин или увели куда-то, или же поубивали (мальчик, видимо, говорил нечто подобное и сердобольным бойцам Красной армии. — Ред.). Спаслись только два моих брата: спрятались в известном нам укромном месте. Я нашел их ночью, и мы сразу отправились вас догонять… постоянно искали возможность проскользнуть мимо красноармейцев, но напрасно. Однако мы не сдавались, отсыпались днем и шагали ночами, все время искали лазейку. Нашли мы вас в конце концов у самой реки… И теперь все снова будет хорошо.
Шура пытался еще что-то сказать, но не мог уже от утомления выговорить ни слова и вскоре крепко уснул. Солдаты молча стояли вокруг, переживая услышанное. Обер-фельдфебель принес одеяло и бережно укрыл им спящего мальчика.
А теперь еще одна история — портрет бабушки, неизвестной, простой украинской женщины. Для меня же это не только портрет, но целый монумент.
— Большое спасибо, — повторяла совсем древняя старуха, кланяясь вновь и вновь так низко, что я начал опасаться: как бы она не расшибла голову о землю.
С улыбкой мы наблюдали, как старуха подхватила большой котелок с остатками куриного супа, который мы не доели, и исчезла с ним через низенькую дверь. В полдень она вновь пришла. И потом старая женщина стала приходить ежедневно, чтобы взять остатки пищи для себя и своих четырех внуков. Двое ее сыновей были в Сибири, третий погиб, сражаясь в рядах Красной армии. Двух ее невесток большевики забрали на строительство оборонительных рубежей, и она осталась одна с четырьмя малолетними детьми. Скоро вся рота звала ее просто «бабушка».
Но она не только получала что-то от нас, но и сама во многом нам помогала — как могла, по своему, по-матерински. Кому-то она штопала носки, проворно перебирая старческими пальцами, другим стирала нижнее белье или штаны. Ее не нужно было ни о чем просить, она сама заботливо опекала нас день за днем. Но особым ее расположением пользовался всегда слишком серьезный молчун Рудольф. Вероятно, потому, что у Рудольфа были, как бабушка утверждала, такие же голубые глаза, как у ее сына Якова, пять лет тому назад отправленного в Сибирь.
В описываемый период мы занимали узкую полоску земли, вклинившуюся во вражеские позиции, которую собирались в скором времени оставить из-за мощного давления противника с флангов. Мы понимали опасность и ожидали отхода, но, как это нередко бывает, в последнюю минуту возникла неразбериха, а за ней паника, и мы были рады вообще унести ноги. Как раз в тот момент, когда наш бронетранспортер выезжал из села, Рудольф с досадой проговорил:
— Черт возьми! У бабушки осталась моя форменная эсэсовская рубашка.
Последующие несколько денечков выдались особенно горячими, и много бравых немецких солдат полегло в землю, среди них и молчун Рудольф. Вскоре мы контратаковали и вновь заняли уже знакомое нам село. Как и в первый наш приход, вдоль дороги опять стояли женщины и дети, но теперь уже с потухшими глазами и без улыбок. Мы прошлись по знакомым улицам, расспрашивая о наших друзьях. Внезапно мы очутились возле маленького домика бабушки. Никаких признаков жизни. К низкой изгороди, с трудом передвигая ноги, приблизилась женщина из соседней хаты.
— Бабушка капут, — проговорила она глухо. — Много капут.
Затем она указала дрожащими пальцами на изорванную коричневую тряпку, развевавшуюся на веревке, словно сигнал бедствия.
— Боже! — воскликнул Вильгельм. — Да ведь это рубашка Рудольфа!
Рассказ мой короток, как и всякая человеческая жизнь в России, и у нее нет счастливого конца, ибо его и быть не может при большевиках. Военный комиссар части Красной армии (институт военных комиссаров был упразднен в Красной армии Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 г. Этот Указ ввел в армии единоначалие. — Ред.), захватившей село, увидел висевшую на веревке коричневую рубашку. Возможно, на бабушку донесла соседка из зависти, видя, как она получает от нас пищу, или, быть может, в самом деле роковую роль сыграла рубашка Рудольфа.
— Ты помогала гитлеровским свиньям! — заорал комиссар на старуху. — Ты предала мировую революцию! (Последнее, скорее всего, фантазия автора. — Ред.)
Напрасно бабушка с плачем уверяла, что ее внуки могли умереть от голода, если бы немцы не снабжали их едой. Ничто ей не помогло. Ведь сам мудрый товарищ Карл Маркс провозгласил: «Кто не работает, тот не ест».
И бабушку расстреляли вместе с другими «изменниками» и «фашистами» — кто обстирывал и обшивал немецких солдат и заготовлял дрова для немецкой кухни.
Молча мы вошли в хату бабушки, сняли со стены пожелтевшую фотографию, изображавшую ее в молодые годы, и отослали снимок далеко на запад — матери Рудольфа.
Ознакомительная версия.
