Прошло три недели, и об этом эпизоде начали забывать. Но на 24-й день дама не пришла в столовую. На другой день мы узнали, что она получила «похоронную», в которой был указан день и час гибели ее сына, тот самый, когда Мессинг «увидел» его смерть.
Выступление Вольфа Мессинга я старалась не пропускать. Однажды после сеанса я замешкалась. Зал уже опустел, и я последней вышла на морозную улицу. Колесом крутилась метель. В двух шагах ничего не было видно. Возле подъезда в нерешительности стоял Мессинг.
— Проклятая погода, — пробормотал он по-немецки, — как в аду.
— Хуже, — отозвалась я, — там хоть тепло.
— Вы говорите по-немецки? — он повернулся и пытливо меня оглядел, —Это хорошо. Вы ведь живете в гостинице, я видел вас в вестибюле.
Я кивнула, пораженная его памятью.
— Возьмите меня под руку и пойдемте, — продолжил он по-немецки.
— Теперь хоть есть с кем поговорить, по-русски мне труднее...
— А где ваша ассистентка? — спросила я.
— Она иногда уходит после антракта.
С того вечера я часто ждала его у выхода, и мы вместе возвращались в семиэтажку.
— Только говорите тише, — предупреждал он меня, — во время войны с немецким языком на улице опасно. Меня однажды чуть не задержали как шпиона. — Он засмеялся.
В то время я переживала тяжелые, тревожные дни. Из блокадного Ленинграда перестали приходить вести от мужа. Ходили слухи, что он погиб во время бомбежки. Я долго крепилась, но, наконец, решила обратиться к Мессингу. Однако говорить с ним мимоходом о моей тревоге не хотелось, а просить о специальной аудиенции не отважилась — я знала, что частная практика ему запрещена. И я попросила его ассистентку замолвить за меня словечко.
— Он согласился, в виде исключения, — сказала она, — приходите к нему в номер завтра в 3 часа дня.
Разговор с Вольфом Мессингом я попытаюсь восстановить почти дословно.
— Явилась? Садитесь. Но имейте в виду, что мне нельзя принимать посетителей, поэтому — 15 минут и не секундой дольше.
Я покорно села, не зная с чего начать.
— Начнем с того, — подхватил он мою мысль, — что вы напишете на бумажке любое число. (Он протянул мне листок и карандаш). Пишите, пишите!
Я написала число «18».
— А теперь сложите бумажку и суньте ее себе в туфлю. Так. Дайте руку.
Я послушно проделала всю эту процедуру.
Через секунду Вольф Мессинг на обрывке газеты написал «18» и победно посмотрел на меня. Я пожала плечами: нашел, чем удивить, только время зря...
— Ха! — сказал Мессинг, — «я не затем пришла, что бы он мне свои фокусы показывал, только время зря». Угадал?
Я невольно улыбнулась.
— А ведь вы хотите спросить о судьбе вашего мужа.
«О чем же еще хотят узнать женщины во время войны», — досадливо подумала я. — «Для этого не надо быть Мессингом».
— А для того, чтобы вам ответить, надо быть именно Мессингом, — лукаво подхватил он и рассмеялся. Он вообще вел себя, как озорной мальчишка, и это начало меня раздражать.
Вдруг его лицо стало серьезным.
— Ну вот что, — сказал он, — для начала я хочу познакомиться с вашей квартирой, — там, в Ленинграде. — (Он крепко сжал мою руку в кисти). Войдите в прихожую, так, идите медленно, налево дверь, в чужую комнату, коридор, направо — ваша комната, войдите в нее. Нет, рояль стоит не у стены возле двери, а у самого окна, стекло выбито, крышка открыта, на струнах снег. Ну, что вы остановились? Идите дальше. Вторая комната пустая почти: стульев нет, стола тоже, никаких полок — книги горой посреди комнаты на полу. Ну, довольно! (Он отбросил мою руку). А теперь слушайте внимательно! Запишите! (Лицо его побледнело, напряглось). — Ваш муж жив. Он болен, очень. Вы его увидите. Он приедет, он приедет сюда... 5 июля в 10 часов утра. Запомните: 5 июля в 10 часов утра.
Он умолк и прикрыл глаза. Я сидела, боясь шевельнуться.
— А сейчас уходите, — тихо сказал он, — сию минуту. У меня вечером сеанс, — мне надо отдохнуть. И что это я с вами вожусь? (Он гневно посмотрел на меня). Я устал! Уходите! — крикнул он, вытирая капельки пота со лба.
Вскоре Мессинг уехал.
Приближалось 5 июля. Я уже знала, что мой муж был на грани голодной смерти и лежит в больнице в тяжелом состоянии блокадной дистрофии. О приезде на Урал в ближайшее время не могло быть и речи. Но предсказание Мессинга не выходило у меня из головы, да и все мои приятельницы с волнением ждали этого дня. И я «на всякий случай» приготовилась к встрече мужа: выменяла на масло полученную по талону водку, отоварила часть хлебной карточки мятными пряниками, превратила в лук и картошку три метра мануфактуры, выданные в Литфонде писателям к 1-му мая.
Настало 5 июля. Я сидела одна в комнате (соседка, жившая вместе со мной, перешла накануне в другой номер), боясь не только пойти в столовую пообедать, но даже спуститься за кипятком для чая.
Шли часы: 10, 11, 12... 4, 5, 6. Каждую минуту в дверь просовывались головы: «Приехал?», «Еще нет?». Я сидела голодная, злая, зареванная, чувствуя себя одураченной и негодуя на свое легковерие.
В 7 часов вечера раздался слабый стук в дверь. На пороге стоял мой муж. За спиной его висел туго набитый рюкзак, к груди он прижимал две буханки хлеба.
— Господи! — бросилась я к нему. —Я целый день жду тебя.
— Откуда ты знала, что я сегодня приеду? — удивился он. — Это получилось совершенно случайно. Я ведь не собирался. Только что вышел из больницы. И вдруг мне позвонили...
— Ну, ладно, потом все расскажешь. Ты, я вижу, на ногах не стоишь.
Я взяла из его рук буханки и помогла снять мешок.
Если бы я не ждала мужа, я не узнала бы его в этом старике. Редкие седеющие волосы, провалившиеся виски, темное заострившееся лицо, покрытое седой щетиной. А ему было 42 года, и недавно при расставании был он красив, элегантен, подтянут. У меня сжалось сердце.
— Я, правда, ждала тебя утром, а ты приехал вечером. Но главное, что ты приехал сегодня.
— Почему утром? — сказал он. — Я приехал утром, в 10 часов.
— Что?! — ужаснулась я. — Где же ты был целый день?
— Понимаешь, всем в эшелоне выдавали на станции хлеб, по две буханки. И я простоял в очереди 8 часов. Не мог же я отказаться от ХЛЕБА.
