— Нет, — сказал Мессинг, — ни при том, ни при другом способе доставания шаров я не в силах повлиять на исход. Ибо тут приходится иметь дело с неодушевленными предметами — это скорее по части столоверчения. Я же могу внушать только равному себе по биологической природе — то есть, человеку. Другое дело, что в том случае, когда шар достает рукой некто, на то приглашенный, то тут бы я мог раньше него объявить зрителям, какой номер ему достался. Ведь какая-то доля секунды нужна ему, чтобы осмыслить, какая цифра или число изображены на шаре. Так вот, мне бы хватило и половины этой доли, чтобы узнать, глядя на него издали, какие символы — числовые иероглифы — «зажглись» в его полушариях.
Или давай, Таня, допустим, такой нелепый вариант: в стеклянном цилиндре перемешивают не шары с номерами, а 49 человек, из которых шестерых мне нужно «угадать», то есть — заставить выпасть из цилиндра. Что ж, это другой разговор. Каждый из них знает свой номер, и для меня не составило бы никакого труда приказать выпрыгнуть шестерым людям в определенной последовательности. Ни колпак, ни выталкивающая их сила — не препятствие, так как к выходу первым бы устремлялся только тот, кому я прикажу. Вот в этом случае мы бы могли с тобой разбогатеть...
И Вольф Григорьевич по-мефистофельски расхохотался.
— ...А вот с костяными или пластмассовыми шариками я ничего поделать не могу. Помнишь евангельскую притчу?: «Верь, и гора сдвинется с места». Я отношусь с величайшим уважением ко всякому верованию, в том числе и к христианству. Ибо вижу в этом высокое стремление человека познать неведомое. Однако, считаю, что сдвинуть гору не под силу рядовому верующему, даже самому искреннему. Это прерогатива Христа, ну, быть может, святых.
Так и я, не относя себя к Первопосвященному от Телепатии, не могу сдвинуть не только гору, но и шарик нужный поманить к себе... Тебя это не разочаровало, Таня?
Хотя, впрочем, допускаю, что возможности человеческого духа также имеют тенденцию к росту, как наблюдаем мы в табели о спортивных рекордах.
Но насколько бы сантиметров ввысь ни росли от Олимпиады до Олимпиады рекорды по прыжкам в высоту, не думаю, что самый выдающийся спортсмен когда-нибудь преодолеет высоту (без шеста), например, более пяти метров. Есть граница, барьер, за который тело переступить не сможет. Это мое мнение.
Возможности духа беспредельны, но пока дух заключен в свою телесную оболочку, всегда будет оставаться нечто непознаваемое...
Вспоминаю свою поездку в Японию, которая покорила меня не столько экзотикой своей, а мудростью самых обыденных вещей.
Какую пищу для раздумий может дать общественный парк?
Ну, там всяческие красоты дизайна: причудливые клумбы, ухоженные аллеи, каскады фонтанов и аллегорические скульптуры. Но все это на поверхности наших исканий Смысла и Тайны. Это всего лишь красивые декорации — атрибуты культуры, ее реквизит.
Прогуливаясь по такому саду, можно умиляться, но не погрузиться в состояние глубокой медитации.
Но японцы и городской парк сумели сделать обителью дум. И по праву он называется философским садом. К тому же все просто до гениальности.
Весь из камня тот «философский сад»: и тропинки, и ограда. И «деревья». Вот они — квинтэссенция. «Деревья» — суть шестнадцать каменных глыб, с кажущейся хаотичностью разбросанные по саду. Их действительно шестнадцать, если, идя от одного к другому, проставить на каждом его порядковый номер. Но на какой камень ты бы ни взобрался — побывай на каждом, видишь только пятнадцать, считая и тот, на котором стоишь. Шестнадцатый ни с какой позиции не виден.
Вот, значит, каков удел человека в его стремлении познать Истину: вот, кажется, и держит он ее в своих руках, а сущность объять не может.
Так, думаю, обстоит дело и с оккультными тайнами, где всё — белые пятна.
Когда недуги подступают к кому-нибудь из наших родных или к близким друзьям, мы в бессильном негодовании внутренне протестуем против такой жестокости судьбы. Мы всегда надеемся, что беда минует дорогих нам людей — если вокруг живут и благоденствуют даже недостойные.
Вольф Григорьевич, у которого давно болели ноги, особенно при ходьбе, терпел боль, пока было возможно. Потеряв всякую возможность владеть собой, он вынужден был обратиться к врачу — к своему другу профессору Александру Александровичу Вишневскому. Генерал-полковник медицинской службы и директор Института хирургии Вишневский, даже не проделав сложных анализов, при первом осмотре, безошибочно поставил диагноз — облитерирующий эндартериит обеих нижних конечностей — и немедленно госпитализировал Вольфа Григорьевича. Положил его в институт, где работал сам.
В первый мой визит я застала опечаленного диагнозом Мессинга. Ему давали болеутоляющие препараты и навсегда запретили курить. Последнее он всерьез не принимал, хотя именно курево в данной ситуации было его злейшим врагом.
В связи с тем, что к Мессингу не пропускали, мне было предложено принять приглашение Александра Александровича зайти к нему в кабинет и там подождать, пока закончат процедуры Вольфу Григорьевичу.
Меня завели в кабинет профессора, и я села в уютное кресло лицом к окну. В небольшом кабинете на рабочем столе лежали истории болезней, аппарат для измерения кровяного давления, фонендоскоп и недоеденный завтрак. Я разглядывала все, что попадало на глаза, как вдруг кто-то за моей спиной довольно громко и четко сказал: «Дурак!»
От неожиданности я остолбенела, так как была убеждена, что я в кабинете одна. Прислушалась — тишина. Я огляделась, но кроме стоячей вешалки с несколькими белыми халатами на ней, я в темном углу кабинета ничего не увидела. И снова стала разглядывать картины с автографами, полки и шкафы с книгами и подарками от больных и организаций.
Прошло несколько минут, и я снова услышала тот же голос: «Дурак». Я решительно поднялась и пошла в угол. Переведя взгляд с яркого света в темноту, я не сразу освоилась. В углу стояла круглая высокая клетка, в ней сидела черно-серая птица размером с большого попугая. Но это был индийский скворец, подвид ворона, который отличается необычайными способностями имитировать человеческий язык.
Я обрадовалась, что это не были слуховые галлюцинации, и у меня вырвалось:
— А ты кто, умный?
Птица, как ни в чем не бывало, ответила:
— Серреженька! Хо-ррр-оший! Серреженька, хор-р-р-роший мальчик!
Я старалась перебить говорливого хвастунишку, но Сережа меня не слушал, сыпал свое:
— Больным порра по палатам, по палатам, по палатам...
