«Чего церемониться с людьми, дождешься от них только по роже, так уж бей первым, вернее будет». И всегда этот тихий издевательский смешок… Стиснув зубы, терпела этот смешок Мария Ивановна, дав себе слово никогда больше не приглашать в деревню родственников. Иногда ненависть Надежды Дмитриевны к «тонкой прослойке» напоминала мне отношение ее дочери к Андрею на первых курсах института. Но Ирму обтачивало окружение, меняло понемногу, а может быть, она просто приспосабливалась к этому окружению. Впрочем, Ирма — человек отдельный и тема отдельная. Возможно, резкость и нескрываемая враждебность Надежды Дмитриевны к «интеллигенции» объяснялись и близящимся разрывом Андрея и дочери. Об этом еще не было ни слова, ни намека, но для нее, по-видимому, носилось в воздухе. Однако Марии Ивановне от этого было не легче.
…Все дни мы проводили с детьми на речке. Нас радовало, что Сенька видит отца, играет с ним. Мальчик был постоянно радостно возбужден, даже ночью вскрикивал во сне и что-то бормотал.
А Андрея даже на отдыхе, даже рядом с сыном не отпускала профессия. Дети плещутся в воде, Андрей складывает из пальцев «визир», то есть как бы берет в руки воображаемую камеру, спускается к реке, выбирает с берега начало тоже воображаемого кадра с бегущими водорослями или плывущей веткой, панорамирует, потом отступает назад, «камеру» переводит наверх, подымается по тропинке и открывает пейзаж невиданной красы… Со стороны это могло выглядеть кокетством. Но перед кем кокетничать? Передо мной — глупо. Сам с собой? Тогда это уже интересная душевная игра. А если — профессиональная привычка или, скорее, «отвычка», ведь съемки «Рублева» закончились два с половиною года назад? Может, это потребность, тоска по работе или все вместе? Я спрашивал Андрея, чем он сейчас занимается, — ответы были уклончивы и кратки. Мне было известно, что первый вариант сценария «Зеркала» отклонили. Потом заключили договор на «Солярис», но опять образовалась неожиданная и неприятная пауза. Позже выяснилось, что сценарий не понравился Станиславу Лему. Из Варшавы долго не было ответа. Потерю времени Тарковский переживал очень болезненно.
Вскоре Андрей уехал. Проводили мы его до разрушенной церкви и вернулись назад. «В хороших местах вы тут живете. Я запомню. Сам знаешь, как важна натура в кино!» — сказал он, прощаясь, и дети долго махали ему вслед. Махали и не уходили, ждали, когда он еще раз обернется и посмотрит на них. Тут снова начиналось прощание, и так до тех пор, пока его фигура не скрылась на лесной тропинке.
Андрею пришлось съездить в Польшу, разговаривать с Лемом, упорно доказывать право на свою концепцию задуманного фильма. Это нервировало Андрея и задерживало запуск. Но трудности, так совпало во времени, были не только с «Солярисом», но и с личными проблемами. Назревал решительный момент разрыва с одной семьей, фактически уже произошедшего, и образования новой.
Мне тоже пришлось уехать из деревни в Москву. Встретил случайно на студии Андрея. Он был молчалив, неразговорчив. Я в таких случаях «тороплюсь» по своим делам.
Марина на субботу и воскресенье уехала во Львово с тяжелыми продуктовыми сумками на две семьи и застала там любопытную, по ее словам, картину: в доме чаевничают хозяйка и Надежда Дмитриевна. Ни Миши, ни Марии Ивановны в доме нет. А где же они? Да переехали в другую деревню, — и хозяйка объяснила, как туда пройти. Марина, не задерживаясь, только облегчив наполовину сумки, отправилась в соседнюю деревеньку, где жили теперь Мария Ивановна с Мишей.
Так закончилась история совместного «дружного» проживания родственных семейств: Мария Ивановна взяла самое необходимое из вещей и Мишу в придачу и ушла. Шла по самым красивым в мире полям и лугам, мимо одуряющего разнотравья, — уже приступили к покосу косари, — под небом высоким и голубым, подальше от человеческой мерзости, которой не могла вынести душа благороднейшего человека на свете — Марии Ивановны Вишняковой.
Годы между «Рублевым» и «Солярисом» были нелегкими в жизни Андрея.
Личная жизнь была сложная, путаная. Иногда в эту неразбериху Андрей втягивал и нас с Мариной. Уедет жить к Ларисе Кизиловой, а потом звонит уже с Курского: «Поезжайте, заберите мои вещи у Ларисы». Миссия неприятная, но берем такси, приезжаем, забираем вещи. А через некоторое время все повторяется…
Шли годы, Андрей взрослел, менялся, снимал фильмы, дружил с хорошими людьми, а иногда и с не очень хорошими. Злился на себя, что редко навещает мать, сестру, со мной встречался, поддерживая таким образом иллюзию связи с родными. Со мной ему было намного легче: сокурсник, родственник, мужик, работаем на одной студии, можно в пивной бар сходить под лестницу, тут же, на «Мосфильме», повспоминать, узнать о товарищах по институту, тех, кого судьба разбросала по большому Союзу во все республики. Шукшиным интересуется всегда, иногда критически улыбаясь, но и сочувствуя Васиным неприятностям. К Юлию Файту всегда доброжелателен, любит, сопереживает его трудностям. Всегда успешному Митте от него больше всего достается за то, что Митта — ярый сторонник зрительского фильма. Он, может быть, о нем не говорил бы и вовсе, но, раз Митта поддерживает жанровый кинематограф, у Андрея к нему всегда претензии. Не признать в нем талант он не может, поэтому часто ругает. Тут очевидная взаимосвязь — от таланта многого требуют.
Впрочем, нетерпимости в Андрее всегда было достаточно. Это уж про него известно. Отдельная тема — отец, мать, сестра. Тема болезненная. И болезненность будет нарастать по мере приближения второго брака. К сожалению, Андрей ничего не сделал, чтобы хоть в какой-то форме объявить родным о своих новых жизненных планах, как-то подготовить к серьезным изменениям в своей жизни. Он сам свой грех чувствует, поэтому, прощаясь со мной, выдает теплые интонации. Но больше уж никогда мы не испытывали того чувства единения, которое было на похоронах бабушки, кроткой Веры Николаевны.
В конце шестидесятых, после «Лазо», мы говорили с Андреем про кино, искусство вроде бы массовое, для простых людей, а для него — изысканное и сложное, как поэзия. У Андрея были такие высокие рассуждения об этом предмете, что я не всегда сразу его и понимал. Но однажды как-то вдруг разговор пошел о «понятном», то есть о коммерческом или жанровом кино. И услышал я новые, совершенно неожиданные для меня из уст Тарковского суждения о кинематографе, ранее презираемом. Андрей стал рассказывать, как должен строиться характер главного героя в остросюжетном фильме, о чистоте жанра. Описал даже целую впечатляющую сцену, как его герой, рискуя жизнью, как нынешний Брюс Уиллис, мужественно преодолевает все преграды и побеждает. Я раскрыв рот слушал его замечательную лекцию и не менее замечательную брань в адрес наших режиссеров, не умеющих по-настоящему делать подобные фильмы. Про себя удивлялся, как это Андрей снизошел с высот авторского кино до презренного зрительского жанра. Если бы он признался, что давно сидит без денег и хочет заработать, я бы его понял. Но тогда я этого не знал и только почувствовал в его рассказе чье-то влияние. Помню, я даже сказал: «Не может быть, чтобы ты хотел сделать такой фильм». — «Нет, конечно, что ты, с ума сошел! Но могу написать сценарий. Пишут же другие, не самые последние люди».
