духовную семинарию изучать латынь и грабар (древнеармянский язык. –
И.Т.). Но в мореходное училище передумал сам, а в семинарию не приняли, видимо, узрели во мне безбожника. До сих пор сожалею о нереализованной возможности изучить латынь.
С пяти лет я рисовал, в семь – уже создавал фильмы (и порой мне кажется, что делал это лучше, чем сейчас). Они существовали лишь в моем воображении, но это были настоящие картины – я видел жизнь кадрами, в монтажном стыке. Этому невозможно научить, это или есть в тебе, или нет.
– А как все случилось? От кино Вы пошли к литературе, или от литературы – к кино?
– Ни то ни другое. Кино есть в каждом из нас, это – жизнь. И если говорить о кино, значит, говорить о жизни вообще. Кино – это и человеческие отношения, это и быт ХХ века, это еще и игра. Но, позвольте, разве литература – хоть малую толику – тоже не игра?
– А без него – я имею в виду Ваш духовный мир – Вам не обойтись в этой жизни?
– У меня есть два святых. Один – Хачатур Абовян, другой – Леонардо да Винчи. И самое удивительное, я открыл для себя этого художника лишь в сорок лет. Однажды в Эрмитаже стоял перед его картиной, и вдруг что-то снизошло на меня, такое было чувство, будто мастер сейчас, сию минуту подошел и прикоснулся к холсту. А ко мне подошла смотрительница зала, пожилая женщина, и спросила: «Товарищ, чего Вы хотите?»
Я удивился: «Ничего не хочу, стою себе и смотрю». – «А Вы знаете, сколько здесь стоите?.. Два часа!»
Один мой друг говорит: «Не открывай шлагбаум внутренней стыдливости, что ты – надо не надо – распахиваешь душу. Это даже неприятно». А я иначе и жить не могу. По-моему, великая правда таится под спудом внутренней стыдливости. Достоевскому, как никому другому, удалось преодолеть стыдливость, выскрести, выскоблить до дна истину, добраться до сути вещей. Есть ли от этого польза? Не знаю. Может быть, так человеку бывает даже хуже. «Кандид» Вольтера – попытка ответить на этот вопрос. Тем не менее человек жаждет до конца вызнать правду, истинное положение вещей…
К тому же правда и добро взаимосвязаны. Мы слишком часто склоняем слово «добро», и оно пообносилось, утеряло свое первоначальное значение. Речь, разумеется, о слове, о понятии, а не об избытке его в человеке. Как же приблизить девальвированное слово к его изначальному назначению? Вот одна из мук писательства… Именно с этой точки зрения мне очень близок и понятен Гоголь с его широчайшим, неохватным диапазоном творчества, с его великим страданием и состраданием.
Я ничего не стóю без моего окружения и становлюсь сильнее, если рядом находятся такие писатели, как Грант Матевосян. Испытываю большую симпатию к поэту Евгению Евтушенко… Человек может быть счастлив только ощущением присутствия своего современника. Современник – это плазма живого времени. И когда умер Виктор Шкловский, я почувствовал, что для меня ушла какая-то частица России…
Мы ехали по горной дороге в сторону Бюракана, туда, где в селении Ахц (ныне село Дзорал) археологи обнаружили некрополь армянских князей из династии Аршакидов, относящийся к IV веку. Он чудом сохранился – до последнего камешка, – и Агаси Айвазяну, страстному поклоннику армянской архитектуры, не терпелось увидеть наши удивленные и восторженные лица. Он сидел за рулем новенького автомобиля, четверо его шумных пассажиров – юная дочь Агаси Айвазяна, приехавшая повидаться с отцом откуда-то из Средней Азии, моя подруга и тоже журналист Роза Егиазарян, чудесный и к тому времени уже знаменитый композитор Тигран Мансурян и я. Когда проезжали одно из селений, Айвазян вдруг сказал:
– Знаете, что есть главное богатство армянина? Солнце, камни и хлеб. У нас, приглашая к столу, чаще говорят не «давайте обедать», а «отведайте хлеба». И вот этот самый хлеб, эти, по образному определению Мандельштама, «лавашные влажные шкурки» недавно причислили к предметам нетрудового дохода и запретили крестьянам выпекать его на продажу. Борьба с нетрудовыми доходами – это нужное дело. Но с лаваша ли его начинать? Раньше, проезжая по селу, ты видел у дома вывешенную «шкурку» лаваша и знал: в этом доме сегодня пекут хлеб, заходи, кто хочет, и получай прямо из горячего тонира. А теперь хозяйкам сказали: неэстетичный, мол, вид приобретает улица, когда вывешивают перед домами лаваш, и начали бороться с нарушителями.
И добавил запальчиво: «Подобное администрирование претит мне и в литературе, и в искусстве, и в кино, где его тоже хоть отбавляй…»
Встреча с Лилли Промет началась неожиданно. Я приехала в Таллин на поезде поздним летом 1986 года. Город был красив, элегантен, исполнен старинного достоинства и задумчивого очарования, спокоен, ухожен, напевно нетороплив. Двумя последними словами я бы охарактеризовала супружескую пару эстонских литераторов: Лилли Промет, с которой, собственно, и предполагалось интервью, и ее мужа поэта Ральфа Парве. Они встретили меня прямо у вагонной двери и с места в карьер сымпровизировали увертюру знакомства: «Ирина, а давайте вначале поедем на наше Лесное кладбище», – предложила Лилли, и я, признаться, удивилась – какое отношение к предстоящему разговору о литературе, о творчестве самой Промет имеет кладбище? И как хорошо, что не отказалась от поездки, увидела лесной мир, где среди сосен и густой зеленой травы вдавлены в землю небольшие гранитные плиты – имя, фамилия, даты рождения и смерти. Красиво, дышится глубоко и совершенно нет тягостного ощущения: литературный пантеон, рядом – художники, артисты. Одинаковые скромные надгробия: Лидия Койдула, Антон Тамсааре, Юхан Смуул, Георг Отс…
Лилли и Ральф приходят сюда часто и к каждому памятнику кладут цветок. «Важно не оборвать нить, связующую прошлое с настоящим, – говорит негромко Промет, – важно сохранить связь народа с истоками ее культуры, с ее традициями…»
А в доме, в замечательно уютном доме Лилли Промет и Ральфа Парве в Нымме, уютно устроившись в кресле перед письменным столом, знаменитая писательница, автор популярных рассказов, повестей, трех романов, самым нашумевшим из которых – «Примавера» – в те дни зачитывались все вокруг, с места в карьер берет и заявляет:
– Меня смущает название вашей рубрики – «Беседа за рабочим столом»…
– Это всего лишь название… – удивляюсь я и спокойно пожимаю плечом, – что в ней особенного?
– Конечно, вопрос не суть принципиальный и рубрику можно считать условной. В отношении меня она не точна, – объясняет Лилли. – Ведь за рабочий стол, мне думается, писатель обычно садится тогда, когда полностью уже созрело решение, когда ясна концепция произведения.
– И?..
– Однажды
