средних, менее прогрессивных белых людей.
"Не будь одним из тех так называемых лидеров, которые принимают голоса чернокожих как должное", — сказал мне один из сторонников. Я с пониманием отнесся к этой критике, поскольку она была не совсем ошибочной. Многие демократические политики действительно воспринимали черных избирателей как должное — по крайней мере, с 1968 года, когда Ричард Никсон решил, что политика белого расового недовольства — самый верный путь к победе республиканцев, и тем самым оставил черных избирателей, которым некуда было идти. Этот расчет был сделан не только белыми демократами. Не было ни одного чернокожего выборного должностного лица, рассчитывавшего на голоса белых, чтобы остаться на посту, который не знал бы о том, от чего, по крайней мере, косвенно предостерегали Экс, Плауфф и Гиббс — что слишком большое внимание к гражданским правам, неправомерным действиям полиции или другим вопросам, которые считались специфическими для чернокожих, рискует вызвать подозрение, если не ответную реакцию, со стороны более широкого электората. Вы могли бы решить высказаться в любом случае, по совести, но вы понимали, что за это придется заплатить — что черные могут практиковать стандартную политику специальных интересов фермеров, любителей оружия или других этнических групп только на свой страх и риск.
Конечно, это была часть причины, по которой я участвовал в выборах, не так ли, чтобы помочь нам освободиться от таких ограничений? Чтобы заново представить себе, что возможно? Я не хотел быть ни просителем, всегда находящимся на периферии власти и ищущим милости у либеральных благодетелей, ни постоянным протестующим, полным праведного гнева в ожидании, когда белая Америка искупит свою вину. Оба пути были проторены; оба, на каком-то фундаментальном уровне, были рождены отчаянием.
Нет, главное было победить. Я хотел доказать черным, белым, американцам всех цветов кожи, что мы можем преодолеть старую логику, что мы можем сплотить рабочее большинство вокруг прогрессивной программы, что мы можем поставить такие вопросы, как неравенство или отсутствие возможностей для получения образования, в самый центр национальных дебатов, а затем действительно выполнить поставленные задачи.
Я знал, что для достижения этой цели мне необходимо использовать язык, обращенный ко всем американцам, и предлагать политику, которая касается каждого — первоклассное образование для каждого ребенка, качественное здравоохранение для каждого американца. Мне нужно было принять белых людей в качестве союзников, а не препятствий для перемен, и рассматривать борьбу афроамериканцев в контексте более широкой борьбы за честное, справедливое и щедрое общество.
Я понимал риски. Я слышал приглушенную критику, которая доносилась до меня не только от соперников, но и от друзей. Как акцент на универсальных программах часто означал, что льготы были менее непосредственно направлены на тех, кто больше всего в них нуждается. Как обращение к общим интересам сбрасывало со счетов продолжающиеся последствия дискриминации и позволяло белым избежать полной ответственности за наследие рабства, Джима Кроу и их собственные расовые взгляды. Как это накладывает на чернокожих людей психологическое бремя, заставляя их постоянно проглатывать законный гнев и разочарование во имя какого-то далекого идеала.
От чернокожих людей требовалось многого, для этого нужна была смесь оптимизма и стратегического терпения. Когда я пытался провести избирателей и свою собственную кампанию по этой неизведанной территории, мне постоянно напоминали, что это не абстрактное упражнение. Я был связан с конкретными сообществами из плоти и крови, наполненными мужчинами и женщинами, у которых были свои императивы и своя личная история — включая пастора, который, казалось, воплощал в себе все противоречивые импульсы, которые я пытался загнать в угол.
Я впервые встретил преподобного Джеремайю А. Райта-младшего в дни моей организаторской деятельности. Его церковь, Объединенная церковь Христа Тринити, была одной из крупнейших в Чикаго. Сын баптистского священника и школьного администратора из Филадельфии, он вырос в традициях черной церкви и одновременно посещал самые престижные и в основном белые школы города. Вместо того чтобы сразу идти в священники, он бросил колледж и пошел служить в морскую пехоту, а затем в военно-морской флот США, где прошел подготовку в качестве сердечно-легочного техника и служил в составе медицинской команды, ухаживавшей за Линдоном Джонсоном после его операции в 1966 году. В 1967 году он поступил в Университет Говарда и, как и многие чернокожие в те бурные годы, впитал в себя мощную риторику Black Power, интерес ко всему африканскому и левую критику американского общественного строя. К моменту окончания семинарии он также усвоил теологию освобождения черных Джеймса Коуна — взгляд на христианство, который утверждал центральное место опыта черных, но не из-за какого-то врожденного расового превосходства, а потому что, по словам Коуна, Бог видит мир глазами тех, кто наиболее угнетен.
То, что преподобный Райт стал пастором в подавляющем большинстве белой деноминации, дает некоторое представление о его практической стороне; Объединенная церковь Христа не только ценила серьезную ученость — то, что он подчеркивал каждое воскресенье, — но у нее были деньги и инфраструктура, чтобы помочь ему создать свою общину. То, что когда-то было скромной церковью с менее чем сотней прихожан, за время его работы выросло до шести тысяч человек. Это было веселое, шумное место, в котором собралось множество людей, составляющих Черный Чикаго: банкиры и бывшие члены банд, рясы из кенте и костюмы от Brooks Brothers, хор, который мог исполнить классический госпел и "Хор Аллилуйя" за одну службу. Его проповеди были полны поп-стилей, сленга, юмора и подлинной религиозной проницательности, что не только вызывало одобрительные возгласы прихожан, но и упрочило его репутацию одного из лучших проповедников в стране.
Бывали времена, когда проповеди преподобного Райта казались мне немного перегруженными. Посреди научного изложения Книги Матфея или Луки он мог вставить язвительную критику американской войны с наркотиками, американского милитаризма, капиталистической жадности или непримиримости американского расизма — разглагольствования, которые обычно были основаны на фактах, но лишены контекста. Часто они звучали устаревшими, как будто он выступал в роли преподавателя колледжа 1968 года, а не вел процветающую паству, в которую входили полицейские командиры, знаменитости, богатые бизнесмены и директор чикагской школы. И очень часто то, что он говорил, было просто неправильным, близким к теориям заговора, которые можно было услышать поздно вечером на радиостанциях общественного доступа или в парикмахерской на соседней улице. Казалось, что этот эрудированный, средних лет, светлокожий чернокожий мужчина напрягался, пытаясь "сохранить реальность". А может быть, он просто осознавал — как в своей общине, так и в самом себе — периодическую потребность дать волю чувствам, выпустить сдерживаемый гнев, накопившийся за всю жизнь борьбы перед лицом хронического расизма, к
