По постановлению Особого совещания при Коллегии ОГПУ (статья 58.17) от 16 сентября С. Н. Дурылин выслан из Москвы в Сибирь сроком на три года, считая срок с 10 июня 1927-го. И направлен на поселение в Томский округ.
Когда Дурылин был уже в ссылке, в ОГПУ продолжали поступать доносы на него с обвинениями в контрреволюционных настроениях. Видимо, это явилось причиной сурового отношения к нему местных органов ОГПУ, не дававших ему возможности поступить на службу и иметь в ссылке свой заработок.
В показаниях В. Д. Сысоева от 25 февраля 1928 года по делу «Эмеш Редививус»[347] о Дурылине говорится: «…безусловный монархист, ярый противник советской власти, который неоднократно называл большевиков „бандитами“ и „грабителями“, а на панихидах долгое время после революции поминал „православных воинов, за веру, царя и отечество убиенных“. Был в ГПУ и два раза выслан. Кажется, и теперь в ссылке. Он имел связь с кружком Бердяева на Арбате в доме Бердяева (дома не помню), где собиралась интеллигенция для разных вечеров и докладов. Я один раз был там с Дурылиным на его лекции о смерти Розанова и встретил там Андрея Белого. Доклад этот был личным впечатлением о Розанове, его жизни и смерти».
В ссылку до Новосибирска Дурылина отправляют этапом. Сын Екатерины (Рины) Нерсесовой Георгий Борисович Ефимов, в то время мальчик, вспоминает разговоры взрослых в семье, как они беспокоились за Сергея Николаевича: как же он, «такой беспомощный, близорукий, почти слепой доедет в теплушке с уголовниками. Узнали место и время отправления, пробрались на запасные пути, передали в окошко припасы на дорогу. А он, близоруко выглядывая в окошко из-под крыши, крестил их. Бог помог, всё обошлось благополучно. Всю дорогу Сергей Николаевич читал своим спутникам наизусть Лермонтова, Некрасова, и они его в обиду не давали, „носили на руках“»[348].
Этап имел остановки в Перми и в Омске. Ирина Алексеевна и на этот раз поехала за Сергеем Николаевичем в ссылку, помня наказ Батюшки: «Поезжай с ним, помоги ему, он нужен народу». Она едет в Новосибирск и там ждёт Сергея Николаевича. А он не попал в первую партию этапируемых из Омска в Новосибирск и, сообщая Ирине открыткой от 19 октября 1927 года о непредвиденной задержке в пути ещё на неделю, просит прислать ему пять рублей по адресу: Омск, Трудисправдом, пересыльному Дурылину, а в Новосибирске сразу же добиваться свидания с ним. Переписка была под контролем тюремного начальства, и в открытке Дурылин называет Ирину женой. На открытке поперёк текста росчерк: «Просмотрено» и подпись.
И на этот раз после ареста друзья сразу принялись хлопотать, стараясь облегчить участь Дурылина. И в первую очередь ПОМ ПОЛИТ — Политический Красный Крест — Е. П. Пешковой. Но результаты на сей раз были не так удачны.
Архитектор А. В. Щусев дал Ирине Алексеевне письмо к своему знакомому начальнику новосибирского отделения ГПУ с просьбой перевести сразу же Дурылина из Новосибирска в Томск, так как там была фундаментальная библиотека, где Дурылин мог бы заниматься. Перевод был оформлен оперативно. Переждав дни праздников, получили документы и вечером 8 ноября выехали поездом в Томск.
В своих воспоминаниях Ирина Алексеевна описывает, как в пути загорелся их вагон и в суматохе переселения в другой вагон у Сергея Николаевича вытащили документы. Она стала кричать: «Не поднял ли кто документы на имя Дурылина?!» А он сидел бледный и молился. Документы им подбросили.
За пять месяцев тюрьмы и этапа здоровье Дурылина сильно ухудшилось — сдало сердце, уши болели и глохли, прицепилась ангина. Но бодрости духа он не утратил. А любви к людям после пережитого прибавилось. Столько неожиданного тепла и внимания он видел за эти месяцы от окружающих его на этапе «племён, наречий, состояний»[349], что «душа отказывается судить: ей проще и веселее <…> принимать бытие и бытующих, зная, что отпущено им „быть“ благою мерою…». Он просит Елену Васильевну Гениеву, переписка с которой в томский период была особенно оживлённой, передать дорогому Сергею Михайловичу Соловьёву, что «ещё ближе стал к нему, к тому нашему с ним убеждению, что „любовь“ в наши дни по преимуществу должна „долготерпеть“ и ширить свой охват людей, а не блюсти стенки перегородок и углов»[350].
Дурылин знает, что его переписка проверяется. Поэтому он сразу предупреждает догадливую Елену Васильевну, что ждёт писем «строгих по стилю и продуманных по изложению». И перечисляет темы, на которые можно писать: об Академии, об искусстве, о книгах, о выставках, о театре. В следующем письме напоминает: «Ваша подпись будет „Е. Г.“. Я люблю строгий эпистолярный стиль. Держитесь его». И через несколько дней опять: «Стиль писем должен быть строгий и точный: я очень строг к чистоте эпистолярного стиля. Это требование ко всем, кто будет писать ко мне». Письма С. М. Соловьёва просит подвергать предварительной цензуре. Гениевы приютили опального С. М. Соловьёва. Им интересуется ГПУ (в 1931-м он будет арестован). Дурылин призывает Елену Васильевну к осторожности: «Так как у Вас живёт мой alter ego, то посылайте деньги лучше не от себя, а от Эмили Ивановны, например, или от моего брата». И впредь, оберегая Елену Васильевну от излишнего внимания ГПУ, письма к ней будет направлять на другие адреса: то А. А. Виноградовой, то Л. А. Хренниковой, то П. В. Митрофановой. Часть писем удавалось отправить с оказией, тогда они были более откровенными. В августовском письме 1929 года Сергей Николаевич пишет ей: «…единственный способ жить и выехать когда-нибудь из нея [ссылки] — это молчать, молчать, молчать (в самом буквальном смысле слова). В сущности, даже и в письмах у меня — на ½ молчания»[351].
Борис Пастернак, отправляя Дурылину письмо в Томск, тоже беспокоится о его безопасности: «Дорогой мой Серёжа! <…> Не сердитесь на меня за мои неполные, недоговорённые письма: я готов всю силу нынешней подозрительности, видящей часто то, чего нет, целиком принять на себя. Но мысль, что каким-либо своим движением я могу навлечь её на Вас, меня парализует»[352]. М. В. Нестеров пишет «редко и боязно». С композитором Николаем Карловичем Метнером, который живёт во Франции, переписывается через Пантелеймона Ивановича Васильева, ученика Н. К. Метнера и друга Дурылина, и письма передаются с оказией.
Музыку Метнера Дурылин ценит очень высоко. В 1929 году он пишет композитору: «Вы воскрешаете Пушкина и Тютчева в их подлинном бессмертном звучании. Вы обретаете в музыке „лирическое волнение“, ответное их „лирическому волнению“ в поэзии, — и, помутневшая и оглохшая, но всё ещё живая, наша
