«Нет, страшны где-то в глубине своей и страстны тайны жизни; И ДУШНО В МИРЕ, СОВСЕМ УЖЕ СПЕРТО СТАЛО, КАК ПЕРЕД БОЖИЕЙ ГРОЗОЙ; и напрасно спрашивать, чем разразится она, разрешится в неразумии извечном людском, самоновейшим безумием уже ставшем. Только ждать осталось, надеяться – на нечто спасительное, некогда обетованное. Но, по грехам нашим, уже невозможное почти…»
Да и собачка откуда взялась герою под стать. Пройдошный этот песик Юрок. Никак он в герои не годится. Явный прохиндеистый песик. «Ерема уж пробовал на пастьбу его брать… во-он до того проулка дошел с ним Юрок и под палисадник спать завалился – этак, знаешь, демонстративно. Тот и звал, и с кнутом к нему – куда там… Ему любую работу работать – как вору в законе… западло, да. Ну, никудышний он. Никудышний, никак иначе его бабка Ная и не называла. Никчемный, ни двор постеречь, ни даже за ягодой-реписом, за грибами в лесопосадку сопроводить, чтоб хоть душа живая рядом. Пробовали не раз на цепь сажать – так за ночь душу вытьем вынет, а на приходящих ноль внимания, не гавкнет, голоса не подаст… Нет, нарочно не брехал, был уверен хозяин… Главное же, каким-то вот образом поставить себя во дворе прописки сумел: и никчемный, а вроде как свой, привычный, не выгонишь и шкуродеру не отдашь, да и на шкуру-то не годен… Головою ли, инстинктом, а умеют себя нахлебники поставить так, будто без них уж и не хватает чего-то, не обойтись. „При таком-то уме, – все не понимал приятель, <…> демократ-расстрига, – да я бы…“ Ну, а что – ты? Что – мы все, умные-разумные такие, в диалектике понатасканные, в политэкономии – сызмала, а простейшей задачки на вычитание из кармана нашего и из души решить не можем? Где в нас, куда запропала сама наука жизни, а того более – честь наша, дух? Сами из страны барахолку спекулянтскую, бомжатник всесветный сотворили, сами не сказать, чтобы с радостью, – конечно, нет, – но с готовностью какой-то иррациональной опускаться стали, будто долго ждали того, всяк в свой разврат посильный кинулись, в одичаловку…»
Вот такие сначала подробности бытовые живописные, а затем обобщения чуть ли не мировоззренческие определяют всё красновское повествование. Он-то сам, писатель Петр Краснов, как бы и не над народом никогда, а среди него, и себя самого также в «одичаловке» и в «нахлебничестве» обвинить готов. Его герои новой прозы – живут как все, а живут нынче все и в деревне нашей глубинной отнюдь не по нормам стародавней нравственности. Если нынче и «…земля не помнит, где овины стояли – там речушка в кустах путается…»
Вроде бы и деревенская у него проза, самая народная. Но какая-то деревня уже нынче не та, и народ иной пошел. Как-то в праведники, подобно Ивану Африкановичу из беловского «Привычного дела» или же Матрене из солженицынского рассказа, этих героев не отнесешь. Я бы согласился с мнением своего друга и коллеги Валентина Курбатова, который видит в прозе Петра Краснова горькое завершение слова о судьбе народной. «Он вернулся, потому что не мог переменить Господня замысла о себе, судьбы своей, того, что подлинно было написано на роду. Надо было кому-то досмотреть судьбу русской деревни и её сыновей до того зыбкого предела, перед которым поставит их своевольная история последнего времени. Он пришел, когда „деревенская проза“ свое дивное, лучшее, святое, необходимое народной душе слово уже сказала… Петр легко нарушит здесь все законы устоявшихся жанров, чтобы только побольше уберечь из уходящего мира… Смирение и жестокость, православие и язычество смешаются в его деревне, как и в нем самом…» А другой критик Капитолина Кокшеневауже завершит курбатовскую мысль: «Петр Краснов – злой писатель…»
Как говорит герой фильма «Бумер» – «Не мы такие, жизнь такая…» А дело писателя – замечать эту самую «такую жизнь» во всей её подлинности, но, все-таки стараясь разглядеть реальный свет в этой «такой жизни». И «злой писатель Петр Краснов» на самом деле находит в своей прозе свет, «свет ниоткуда». Так и называется его чудный, классический жесткий рассказ «Свет ниоткуда». Среди самой мертвящей действительности, давясь этой гнилью наших перестроечных лет, находит он не придуманный, реальный «свет ниоткуда», который рождается в нас самих и не дает нам окончательно уйти во тьму.
Я бы поздние рассказы и повести Петра Краснова сравнил скорее с поздним же Виктором Астафьевым, разве что возраст иной, опыт иной, и вместо усталой злобы последнего мы видим еще живую рабочую злость реального работника на земле.
На мой взгляд, так глубоко, как Петр Краснов, в последнее десятилетие пожалуй никто в народную жизнь не всматривался. Хватало ярких внешних впечатлений. Зло так и лезло наружу во всем своем разнообразии и многоцветий, что писателю оставалось нанизывать на свой сюжет наиболее приметные черты. Да и сама жизнь решила продемонстрировать наглядно свои раны и язвы одним, свои наряды и блёстки – другим. Чего копаться глубже, когда и так всё видно?
Впрочем, в публицистике у Петра Краснова тоже хватает этой прямоты внешних проявлений. Но, продемонстрировав своему читателю все причуды мирового зла, описав с отвращением полубродячую массу люмпенского населения, отбитый от крестьянской трудовой жизни задичавший межеумочный сброд, Петр Краснов, уже не как публицист, а как тончайший художник в этих извивах нынешней бездны стал выискивать некую «удерживающую силу». Ибо, как он уверен, суть любого талантливого художника не в разоблачениях и проклятиях, а в поисках своего художественного, а значит и Божественного противостояния этому злу по самой природе своей.
И на самом деле, не будь этой «удерживающей силы», которую различить может лишь художник, мастер, творец, сопричастный Божескому началу, давно бы уж зло победило, и земля прекратила свое существование. Добро по всем силовым характеристикам – слабее, и не столь воинственно, и всё же что-то и ломит и останавливает силу зла. И чем пристальнее вглядывается в человека писатель, тем удивительнее находит он порой неизвестно в чем «удерживающую силу».
Советую читателю повнимательнее отнестись к самой загадочной повести Петра Краснова «Колокольцы». Пожалуй, это из лучшей классики метафизической прозы XX века. Сравнимая легко с той же «Осиной фабрикой» англичанина Иена Бэнкса или же с латиноамериканской прозой Борхеса. Из нашей прозы последнего времени на ум приходит разве что «5/4 накануне тишины» Веры Галактионовой. Впрочем, Петр Краснов и Вера Галактионова, пожалуй, и выделяются из общего потока современной отечественной прозы. То, о чем судорожно мечтают абсолютно вторичные в своем подражании Западу Кабаковы и Аксеновы, легко и без натуги пишется отечественными первопроходцами психологического реализма.
