С злорадным торжеством ехала к месту казни испанская знать, смехом и аплодисментами приветствовать гибель своего обличителя, «зазнавшегося индио», виновника «бунта черни» и их страхов перед народным возмездием.
В семь часов пришли за Ризалем. Ему крепко связали руки за спиной и, окруженного двойным кольцом стражи, вывели из тюрьмы.
До Багумбаянского поля нужно было пройти больше мили. Под громкую дробь барабанов кортеж тронулся. Стройный силуэт осужденного, в черном костюме и черной шляпе, с четырех сторон окружала кайма пестрых солдатских мундиров. Две батареи артиллерии и два эскадрона кавалеристов охраняли «опасного» преступника.
Путь проходил по знакомым местам. Все будило в Ризале воспоминания его юности. Он шел бодрым шагом, со спокойным лицом человека, вышедшего на радостную утреннюю прогулку.
Из-за крыш показалось здание «Атенеума», с которым было связано так много юношеских надежд и мечтаний.
— Давно ли пристроили эти башни? — спросил Ризаль, критически рассматривая сомнительные образцы иезуитского архитектурного вкуса.
Рядом с Ризалем шел священник-иезуит.
— Мы уже приближаемся к Кальвари, — заметил ему Ризаль. — Мои страдания не слишком продолжительны, через несколько минут пули прекратят их.
Вдоль улиц стояла сдерживаемая солдатами толпа. Царило глубокое, подавленное молчание, лишь изредка его нарушали возгласы жестокой радости, вылетавшие из уст испанских колонизаторов. Наблюдавший эту сцену иностранец громко крикнул Ризалю короткое прощание.
Ризаль заметил группу своих бывших учеников из Дапитана. Они держались вместе, по их лицам текли слезы.
— Как прекрасно утро! Как ясно видны Коррехидор и Кавитские горы!.. Я гулял здесь когда-то со своей невестой Леонорой. Было такое же утро! — вслух вспоминал Хосе.
— Утро станет еще лучше, мой сын, — заметил священник.
— Как это, падре? — не понял его Ризаль.
Командовавший охраной офицер разделил их, и Ризаль так и не узнал, что хотел сказать иезуит своей репликой.
Кортеж достиг Багумбаянского поля.
Восемь лет назад, гуляя со своим другом и вспоминая проливших здесь свою кровь патриотов, Ризаль сказал: «Когда-нибудь и я закончу здесь свою жизнь». Теперь его черед пришел. Войско, построившись в карре, охраняло площадь от толпы. На нее были наведены жерла пушек со снятыми чехлами.
С одной стороны площади построился военный оркестр, готовый исполнить гимн королевской Испании и фанфарами известить о гибели врага короны и монахов.
При виде связанной, беспомощной жертвы клики ликования вырвались из уст колонизаторов, жадно ожидавших кровавого зрелища.
Но они не действовали на Ризаля. Вступив на поле, Ризаль спокойно обратился к командиру.
— Вы, надеюсь, поставите меня лицом к солдатам во время расстрела?
— Нет, это невозможно, — ответил капитан. — Я получил распоряжение стрелять в спину.
— Но я никогда не был изменником ни своей родины, ни Испании!
— Мой долг — выполнять полученное приказание.
— Хорошо, расстреливайте, как вам угодно, — заметил Ризаль и попросил только дать инструкцию солдатам целиться не в голову, а в сердце, и разрешить ему принять смерть стоя, а не на коленях и не завязывая глаз.
Это командир разрешил ему.
Лишь на один момент выдержка изменила Ризалю, и его непоколебимое мужество дрогнуло.
Он дошел до места казни. Звякнули затворы винтовок. Ласково расстилались голубые воды Манильского залива. Перед Ризалем пронеслась вся его недолгая жизнь. Его охватила дрожь, и из груди вырвался тяжелый вздох.
«О, как ужасно умирать! Какое страдание!..»
Но это была лишь минутная слабость. Силой воли Ризаль поборол ее и стоял вновь совершенно спокойный, без малейшего страха в глазах.
К месту казни шли мерным шагом те, кому поручили осуществить казнь. Восемь солдат-филиппинцев получили приказ расстрелять своего великого соотечественника. За ними стояли восемь солдат-испанцев, со взведенными винтовками, готовые стрелять в филиппинцев, если они ослушаются команды.
Хосе Ризаль обменялся крепкими рукопожатиями с провожавшими и спокойно занял место. Он стоял с гордо поднятой головой, с открытыми глазами, устремленными в небо, спиной к солдатам. По словам свидетелей, на его лице не было ни страха, ни экстаза, а лишь полное спокойствие и решимость.
Зрелище совершенно необычайного самообладания подействовало даже на военного врача, свидетеля бесконечных казней на этом поле.
— Коллега, — закричал он, — разрешите мне пощупать ваш пульс!
Ризаль ничего не ответил, лишь вытянул свою правою руку, насколько ему позволяли веревки. Пульс был почти нормальным.
— Вы здоровы, коллега, — заявил доктор, — вполне здоровы! — и отступил на свое место.
Ризаль, опять ничего не ответив, занял свое прежнее положение и постарался связанной правой рукой показать место, куда следовало целиться солдатам.
Командир отдал команду. Восемь выстрелов слились в один. Нечеловеческим усилием воли Ризаль сделал последнее движение, его тело упало лицом кверху.
Багумбаянское поле обагрилось кровью одного из преданнейших сынов филиппинского народа.
Аплодисментами и хохотом приветствовала толпа испанской знати темный ручеек крови, вытекавшей из остановившегося сердца их жертвы.
Оркестр заиграл королевский гимн «Вива Испания! Вива Испания!» Радостный клич ослепленных ненавистью и животным страхом колонизаторов, казалось, навсегда утверждал над Филиппинами мрачное господство абсолютной испанской деспотии и ее верных союзников-монахов.
Но рука восставшего народа уже чертила в пламени революционного пожара роковые знаки конца.
Расстрелом филиппинского поэта и патриота колониальные власти во главе с Палавьеха и стоявшие за ними монашеские ордена думали нанести последний устрашающий удар мятежникам, над слабо вооруженными отрядами которых регулярным испанским войскам кой-где удалось одержать победу. Но колониальные палачи ошиблись в расчетах. Даже своей смертью Ризаль укрепил решимость своего народа в его борьбе за национальное освобождение.
Все друзья Ризаля уверяют, что он неизбежно пришел бы к участию в революции. И они, по всей вероятности, правы. Ризаль, во многом сильно опередив своих современников, был представителем своего класса. Он был тесно связан с тем поколением зарождавшейся либеральной филиппинской буржуазии, воспитанным на испанской культуре и так или иначе связанным с испанским колониальным режимом, которое еще не представляло себе возможности полного отделения от Испании. Борясь за национальное освобождение, эта буржуазия видела путь к нему только через последовательные реформы, которых она ждала от Испании. Либеральные буржуазно-помещичьи слои не верили в силы филиппинского народа и считали безнадежной всякую попытку вооруженного восстания. Их пугал опыт предшествовавших стихийных выступлений филиппинских масс, неизбежно подвергавшихся жестоким и кровавым подавлениям. Только успехи организованной народной борьбы, охватившей победоносным восстанием большую часть архипелага, могли увлечь за собой умеренные слои филиппинского общества, показав им на примере возможность победы над Испанией.
