Всегда одно и то же: в шесть утра — подъем. Дальше два часа безделья, но спать не дают. На Лубянке нет «кормушек» (прорези в дверях камер со створкой, которая падает, образуя столик). В восемь открывается дверь, и надзиратель молча подает обычный «завтрак» — пайку (непропеченный хлеб, наполовину из картофельных очисток) и плескает кипяток из ведра в ваш чайник. Но к нему два кусочка сахара — лубянская роскошь. Днем кашица на воде…
В девять утра — проверка. Прогулка — двадцать минут в сыром лубянском дворике, затаившемся между высоких стен, этаком петербургском колодце. Так положено для камер в нижних этажах…
Я уже сходил с ума, когда однажды ночью шумно вошел надзиратель:
— На выход!
Какая это была радость — меня вели мучить, но зато кончилась пытка одиночкой… Мы шли… Повторение пройденного: через бесконечные переходы и пролеты меня вел выводящий (конвоир).
Постучал ключами о пряжку фирменного ремня — значит, другой заключенный шел навстречу. Немедленно скомандовал:
— Лицом к стене!
Не могу не отметить: при Кобе создали образцовую тюрьму-пытку. Тюрьму с большой (хочется сказать «огромной») буквы. И война ее не переменила.
Я сидел в углу за маленьким столиком. Следователь — мордатый молодой (ему бы на фронт), из новобранцев, тех, кто пришел на смену уничтоженным Кобой сотрудникам Ягоды и работничкам Ежова, — расположился в другом углу за огромным столом под портретами Кобы и Берии.
Я подумал: наверное, в моем бывшем кабинете сейчас сидит такой же. Коба набрал новых следователей, на этот раз из крестьянских детей. Как правило, отцы их — кулаки, сидевшие в лагерях или уже расстрелянные. Для них Коба сочинил лозунг: «Сын за отца не ответчик». Но сперва сыну предстояло проклясть отца и забыть его. «Отречься от отца во имя мое», — когда-то учили мы Евангелие. Того же требовал Коба, как и положено новому Богу. Пройдя службу в армии, где им прочищали мозги, они после демобилизации охотно поступали в НКВД оперативными работниками. Вместо тяжкого крестьянского труда — принадлежность к главной власти, к НКВД, высокий оклад, спецпаек, дома отдыха… Они становились верными слугами Кобы.
Жутковатый парадокс: именем убившей их отцов, часто ненавидимой ими Революции они мучили и расстреливали нас, творцов горькой нашей Революции, ее несчастных сыновей.
Вежливо предъявил все те же звучавшие насмешкой обвинения: «Враждебная антисоветская деятельность, злобная клевета на руководителя правительства, шпионская деятельность на службе английской и конечно же все той же японской разведки…»
Я вежливо отрицал.
На следующий день, точнее ночь, следователь встретил меня зверем. Озвучил главное обвинение: фашистский шпион!
Было ясно — расстрел. Друг Коба решил расстаться с другом Фудзи.
Следователь яростно материл меня. Я понял: сейчас будут бить.
Я взбесился. Орал следователю, что, когда его отцы и деды служили контрреволюции, я ее делал. Кричал о том, что по приказу Ленина я создавал разведку, и что-то еще о дружбе с Кобой…
Помню, как после очередных упоминаний о Кобе в кабинет вошел Берия.
Блестя лысиной, встал рядом со следователем. Двое охранников держали меня.
Он сказал по-русски:
— Хочешь сказать, гнида, что тебе обязан наш великий Вождь? Согревший тебя, змею, на своей груди? Когда ты снюхался с врагом, который топчет сейчас нашу землю?!
И тренированным ударом кулака выбил мне верхние зубы.
— Я тебя когда-нибудь убью, клянусь! — взвился я. — Клянусь могилой отца! Запомни: могилой моего отца!
В ответ новый удар — и нет нижних зубов.
Я лежал на полу.
— Ссы на него… ссы на эту мразь! — кричал Берия следователю.
Удар сапога раскроил мне нос… и полилась струя на лицо, мешаясь с моей кровью…
К реальности вернул меня голос врача:
— Пришел в себя. Пульс близок к норме.
Это значило — можно продолжать.
Продолжили. И опять ушло сознание.
Очнулся в камере. Не в общей, по-прежнему в одиночной, с личной парашей — в своих апартаментах. Туда доставили меня в тюремном экипаже — на носилках. Не волоком по полу. Забота! И за нее спасибо верному другу. Видать, не велел до конца зашибить… Хотя на всякий случай уже вызвали врача. Еще разок, другой, третий — и тюремный врач сможет записать в протоколе наше лубянское мирное, понятное: «Скончался от инфаркта» или совсем трогательное, умилительно домашнее: «Умер от воспаления легких».
Дали отдохнуть — тоже наверняка заботами друга! Только через два дня, глубокой ночью, меня повели на допрос. Я беспокоился — зубов осталось немного, а надо будет чем-то есть. К моему изумлению, мой изувер-следователь встретил меня… самой доброй улыбкой. Улыбалось круглое крестьянское лицо с веселым, детским, каким-то застенчивым румянцем.
Он вручил мне бумажку. Пока я лежал в беспамятстве, обо мне позаботились. Чтоб попусту не тревожить, вынесли постановление «тройки»: «Рассмотрев дело (имярек) по обвинению… (шло множество статей и приговор)… к 10 годам…»
Всего-то десять лет! И это вместо «вышки»! Какое добросердечие — мой друг Коба оставил меня жить! Не понимая, к своему несчастью, — зачем.
Следователь осведомил:
— Считайте, вам… — (на «вы»!) — очень повезло… всего-то десятка!
(Именно «всего-то». Потом я узнал, что в ту ночь во всех московских тюрьмах расстреливали заключенных на случай сдачи Москвы.)
Затем следователь угостил меня чаем с сухарями. Пока я пил, рассказал последние новости. Оказалось, немцы подходят… к Москве! Враждебные элементы и шпионы распространили слухи, будто Москву сдадут со дня на день.
— Началось такое… Все шоссе целую неделю были забиты машинами. Уезжали ответственные товарищи, поддавшиеся панике. Народ уходил пешком. Домоуправы грабили опустевшие квартиры или наводили воров, а потом те делились с ними. Чистили магазины посреди дня! Но великий Вождь товарищ Сталин эту панику враз прекратил. Теперь выезд из Москвы только по специальным разрешениям. Пришлось поработать и нам. Начали с домоуправов… — Он весело чиркнул ладонью по шее, — (я узнал потом: каждого десятого домоуправа расстреляли). — Все вмиг взялись за ум. Выехавшие самовольно из Москвы руководящие товарищи моментально вернулись. Теперь у нас здесь порядок! — И он встал, оправляя гимнастерку.
— А сам товарищ Сталин? — спросил я, ожидая, что он обзовет меня и не ответит.
— Товарищ Сталин лично руководит обороной столицы… Ну, вам пора. Допивайте чай.
