— Товарищ Сталин лично руководит обороной столицы… Ну, вам пора. Допивайте чай.
Я не сомневался: чай тоже был приветом Кобы. Как говорится, «на дорожку»!
Впоследствии Берия рассказал мне, что Коба собирался покинуть Москву.
Это было решено. Он должен был уехать в Куйбышев, там уже приготовили бункер для заседаний правительства. Его библиотеку и личные бумаги перевезли, Ближнюю дачу заминировали. Поезд ждал Кобу в железнодорожном тупике. На аэродроме дежурили его личный «Дуглас» и самолеты сопровождения — на случай, если он все-таки решится лететь. (При мне он лишь однажды летал на самолете, он остался человеком девятнадцатого века.)
Накануне он приказал Берии собрать совещание партийных руководителей — подготовить столицу к сдаче: «Эвакуировать всех. Продукты из магазинов раздать населению, чтобы не достались врагу…» Так что магазины грабить не требовалось — продавцы сами все раздавали. В столице должны были остаться только организаторы партизанского движения в Москве и в области. По его приказу заминировали важнейшие объекты, и «партизанам» вменялось взорвать их. По шоссе потянулись колонны автомобилей — партийные чиновники покидали обреченную столицу.
Короче, сам Коба и устроил эту панику в Москве.
Но после разговоров с военными мой великий друг понял: ошибся! Столицу можно и нужно отстоять. Причем именно теперь, когда весь мир уверен в том, что Гитлер ее захватит. Когда сам Фюрер уже трубит о готовящемся параде на Красной площади!
И после очередного длиннейшего дня, проведенного в Ставке, Коба на рассвете, как ни в чем не бывало, приехал на заминированную Ближнюю дачу. Мне рассказывали охранники, с каким изумлением они увидели Хозяина. Электричество в доме уже отключили, шли последние приготовления к взрыву…
Мой друг, великий актер, отменно сыграл всю сцену. Спросил:
— Почему не горит свет?
Ему доложили о его собственном приказе. Он пожал плечами:
— Что за глупость! Какая чепуха! Немедленно разминировать! И протопите дачу, пока я буду работать в домике охраны… Я остаюсь в Москве, и вы — со мной.
После чего, по словам Берии, он преспокойно позвонил ему по телефону и поинтересовался, откуда взялись слухи об эвакуации города.
Умный Берия тотчас все понял и ответил, что это «безответственные паникеры». Коба велел строго разобраться с паникерами и ворами, расстрелять каждого десятого управляющего домами, «чтобы вернуть всем негодяям потерянное чувство ответственности». Разговор с Берией он закончил кратко:
— Москву отстоим!
И… сел работать. Вот так мой великий друг исправил свою ошибку.
Меня везли на вокзал через Москву на обычной машине. По городу были развешаны огромные плакаты с портретами Любови Орловой — объявления о готовившихся концертах любимой киноактрисы Кобы. Так мой великий друг успокаивал москвичей, остававшихся в городе…
Потом был товарный вагон, переоборудованный под тюремные камеры. На крохотных окошках — решетки, к стенам приколочены нары, а посередине — вонючая дыра, выводная труба, заменявшая парашу. Нестерпимая духота, еда — хлеб, селедка. Оттого — страшная жажда и безответные крики: «Воды!» И, будто счастье, — грязная вода из ведра, как для скота. Когда она заканчивалась, охрана заливала ее прямо из луж во время стоянок на полустанках. Часто на этих полустанках против нас останавливались точно такие же тюрьмы на колесах. Шла война, фронту нужны были солдаты, но тылу по-прежнему требовалась рабская сила, готовая работать, как подобает рабам, — двадцать четыре часа в сутки. И поезда рабов в эти военные годы продолжали идти в тыл, в лагеря Кобы.
Лагерь прервал наши отношения. Но моя повесть — о Кобе, и потому о лагере рассказываю очень кратко.
Пересыльный лагерь. Белые ночи. Берег реки, баржа. Выстроили в колонну по четверо. Меня присоединили к колонне жиганов-уголовников. Началась посадка на баржу. Согнали вниз, в вонючий трюм. На палубе остались конвоиры.
И в трюме все случилось…
Помню страшную духоту, вонь немытого потного тела. Голая лампочка качается под потолком, по стене к потолку идут нары. Вожди уголовников (и здесь — вожди!) заняли нары, остальные устроились на полу. И тогда один из них, главный головорез (его слушали беспрекословно), крикнул мне:
— Иди сюда, дед, здесь для тебя — местечко.
Мне освободили нижние нары (и тут Коба не оставил заботами).
Наша посудина долго не отплывала. Потом за переборкой послышались глухие голоса — женские. Я понял: ждали женщин, и теперь загружают в трюм женский лагерь.
— Привезли для нас пизды, — засмеялся главный. — Налетай — подешевело!..
Закачалась жалкая посудина — значит, отплыли. Жиганы сбросили с себя рубашки, разделись до пояса. Мощные торсы в голубых татуировках… И принялись крушить переборку. Били ногами, кулаками — яростно, методично. И… рухнула! Вся обезумевшая свора бросилась в полутьму на женское тело.
Это была обычная партия — жены и дочери вчерашних партийных начальников и недобитых аристократов вперемежку с воровками, проститутками. Вопли, крики о помощи… Жиганы тащили их к нам, лезли к ним на нары или совокуплялись прямо на грязном полу трюма. Все пространство наполнилось содрогающимися телами, вопящими, тщетно отбивающимися женщинами…
И тогда я увидел ее… Была ли это она? Или я боялся ее там увидеть и потому увидел? Как в страшном сне: ее тащил за волосы совершенно голый жиган. Я хорошо знал свое дело, и возраст мне тогда не был помехой. Через мгновение он лежал на полу. Я схватил ее. Катя!
Никогда не забуду ее ужас, гримасу отвращения на любимом лице.
— Пошел вон! Старик! Ублюдок! — она выкрикивала ругательства.
Оттолкнула меня и сама бросилась к вскочившему с пола жигану. Они забарахтались на полу…
А я… я стал подниматься по ступеням, вылез на палубу.
— Стой, паскуда, куда идешь! Стрелять буду… — Маленький караульный, стоявший у лестницы, выставил автомат. — Назад! Вниз, сволочь!
Он уперся дулом мне в живот. Я молча схватился за дуло, мне было все равно.
— Отставить! — крикнул подоспевший начальник. И мне: — Вернись! Немедленно!
Я ничего не ответил, продолжал держаться за автомат и все так же молча глядел на начальника. Он понял: я не вернусь. Но, видимо, и здесь действовали заботы моего великого друга.
Он сказал:
— Ладно, стой на палубе, дед!
Так я и простоял несколько часов, глядя на проплывавшую мимо землю и не видя ее. Наконец повернули к берегу. Пристали.
