— Парню не суждено побеждать в турнирах, — произнес Фили.
— Пусть радуется, если его вообще допустят к участию в них, — отозвался я.
— Тому, кто учил его играть, следовало бы сгореть со стыда, — присовокупил Ник.
— Да его судить надо! — воскликнул Фили. — У парня идеальные физические данные: рост шесть футов один дюйм, прекрасная подвижность, — и все это кто-то ухитрился угробить. Кого-то следует привлечь к ответственности за такое. Кто-то должен за это расплатиться!
Подобная горячность Фили застала меня врасплох. Затем я понял: Фили видел в Сампрасе себя. Он знал, каково это — стараться, но без конца проигрывать на турнирах, тем более из-за своего непроизвольного удара слева одной рукой. В судьбе Сампраса он видел свою судьбу.
Сейчас в Риме я отметил, что с того дня Пит стал играть лучше, но ненамного. У него хорошая подача, но не выдающаяся, не как у Беккера. У него быстрая рука, отличная реакция, он прекрасно двигается и, похоже, выжимает максимум из того, что умеет. Он пытается обойти соперника — и промахивается. Проблемы начинаются у Пита сразу после подачи. Он играет неровно, не в состоянии попасть в корт тремя мячами подряд. В тот раз я выиграл 6–2, 6–1 и, уходя, думал, что путь Сампраса в теннисе будет недолгим и болезненным. Я жалел его. Похоже, Пит неплохой парень. Совершенно не предполагал вновь встретиться с ним на корте.
Тем временем я продвигаюсь к финалу и встречаюсь с Альберто Манчини. Крепкий, коренастый, с ногами мощными, как древесные стволы, он посылает мяч с чудовищной пробивной силой и ураганным вращением, из-за которого он врезается в ракетку, как пушечное ядро. В четвертом сете у меня матч-пойнт, но Манчини его отыгрывает, и я проигрываю матч.
И вновь сижу в своем номере, смотрю итальянское телевидение и поджигаю попавшиеся под руку предметы. Люди, думаю я, не понимают, как больно проигрывать в финале. Ты тренируешься, мотаешься по городам, готовишься изо всех сил. Ты побеждаешь целую неделю, четыре матча подряд. (А на турнирах Большого шлема — две недели и шесть матчей.) И вдруг проигрываешь в последнем матче — и тебе не достается ни кубка, ни места на скрижалях. Всего одно поражение — и ты неудачник.
Я отправляюсь на Открытый чемпионат Франции 1989 года и в третьем раунде встречаюсь с Курье, однокашником по академии Боллетьери. Я — признанный фаворит, Курье сдерживает обиду, чтобы потом, на корте, растоптать меня вместе с моей самонадеянностью. Он победно сжимает кулаки, сердито смотрит на нас с Ником. Позже, в раздевалке, он демонстративно, так, чтобы видел каждый, зашнуровывает свои беговые кроссовки и отправляется на пробежку. Все должны понять: победить Агасси можно, даже не сбив дыхания.
А уж когда Чанг, выиграв турнир, благодарит Иисуса Христа за то, что тот помог мячу перелететь через сетку, меня начинает тошнить. Почему именно Чангу суждено было выиграть турнир Большого шлема раньше меня?
И вновь я пропускаю Уимблдон. Снова слышу глумливый хор журналистов: «Агасси проигрывает в турнирах Большого шлема, а затем почему-то пропускает главный из них». Но меня это уже не трогает — ерунда, еще одна капля в океане мерзостей. Я, похоже, становлюсь нечувствительным к ним.
НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО ЖУРНАЛИСТЫ лягают меня при каждом удобном случае, крупные корпорации одолевают просьбами поучаствовать в продвижении своей продукции. В середине 1989-го один из моих спонсоров, Canon, организует фотосессию, в том числе — съемки в пустыне Невады, в Долине огня. Мне нравится это название. Я каждый день бреду через свою долину огня.
Съемки — часть рекламной кампании новой камеры, и режиссер хочет, чтобы фото были цветными. Живыми, как он выражается. Кинематографичными. Он выстраивает настоящий теннисный корт посреди пустыни, и, глядя на суету рабочих, я вспоминаю отца, который так же строил в пустыне свой корт. С тех пор я прошел долгий путь. Хотя — далеко ли ушел?
Целый день режиссер снимает, как я играю в теннис сам с собой на фоне огненно-алых гор и оранжевых скальных фигур. Я изжарился на солнце, устал и давно жду перерыва, однако режиссер все никак со мной не закончит. Он просит меня снять рубашку. Все знают, что в приступе юной удали я запросто могу, сорвав рубашку, бросить ее в толпу.
Затем он хочет снять меня в пещере, посылающим мяч в камеру, как будто намереваясь расколотить объектив.
Затем мы снимаем несколько кадров на фоне водной глади озера Мид.
Все это выглядит глупо, бестолково, но безобидно.
Вернувшись в Вегас, мы делаем серию снимков на Стрипе и на бортике бассейна. Мне повезло: для этих кадров они выбирают бассейн старого доброго Кембриджского клуба. Наконец мы едем в загородный клуб, чтобы сделать последний кадр. Там режиссер облачает меня в белый костюм, в котором я подъезжаю к главному входу за рулем белого «ламборгини».
— Выходи из машины, — командует он, — затем взгляни на нас поверх темных очков и произнеси: «Имидж — все!»
— Имидж — все?
— Да. Имидж — все.
В перерывах между съемками я разглядываю толпу зевак и вдруг вижу в ней Венди — девочку, когда-то подававшую мячи, мою детскую страсть, теперь уже совсем взрослую. Она, несомненно, сильно изменилась со времен турнира Алана Кинга.
У нее в руках чемодан. Оказывается, она только что окончила колледж и теперь возвращается домой.
— Именно тебя я и хотела увидеть здесь первым, — говорит Венди.
Она просто красавица: длинные, вьющиеся каштановые волосы и невероятно зеленые глаза. Пока режиссер дает мне указания, я думаю только о ней. Как только заходит солнце и режиссер объявляет об окончании съемок, мы с Венди запрыгиваем в мой новенький открытый джип со снятой крышей и дверцами и, рыча мотором, уносимся прочь, как Бонни и Клайд.
— Что за слоган ты должен был произносить в камеру? — интересуется Венди.
— «Имидж — все!»
— Что это значит?
— Без понятия. Это для фирмы, которая делает фотоаппараты.
ЧЕРЕЗ ПАРУ НЕДЕЛЬ я уже слышу этот слоган дважды в день, затем — шесть раз в день и, наконец, все десять. Это напоминает мне бури в Вегасе, которые начинаются со слабого шелеста листвы, таящего в себе невнятную угрозу, чтобы вскоре превратиться в пронзительно воющий ураган, не стихающий трое суток кряду.
В считанные дни слоган стал ассоциироваться со мной. Спортивная пресса заявляла, что в нем — моя суть, мое истинное «я». Этот слоган, разглагольствовали журналисты, — моя философия, моя религия и он же, по-видимому, станет моей эпитафией. По их мнению, я — лишь имидж без содержания, ведь я не выиграл ни одного турнира Большого шлема. Они назвали меня рекламным агентом, торгующим своей популярностью и озабоченным деньгами, но никак не теннисом. Во время матчей болельщики начали в насмешку выкрикивать этот слоган: «Давай, Андре, имидж — все!» Стоит мне продемонстрировать чувства на корте, они тут же выкрикивают эти слова. Впрочем, если я не демонстрирую чувств, их тоже выкрикивают. И когда я проигрываю.
