пять минут он вернулся, а еще через десять заседание было неожиданно прервано тремя дюжими санитарами со «Скорой помощи», которые увезли Серегина в районную психиатрическую клинику. Вечером уборщица выкинула в окно злосчастные семена, а еще через месяц, когда стало ясно, что профессор неизлечим, доцент Кузин был избран на вожделенный пост заведующего кафедрой ботаники.
В психиатрической клинике Серегин провел около трех месяцев. Сначала его положили в обычное отделение, но он вел себя так кротко, так достойно сносил свое несчастье, что уже через две недели его, в нарушение правил, перевели в санаторное отделение, куда обычно помещали уже выздоравливающих больных. Впрочем, что здесь, что там особого толка от лечения не было. Если не считать навязчивой идеи, которую врачи окрестили «манией красного зерна», ясно было, что он вполне адекватен, и через три месяца ввиду безвредности и явной неизлечимости его дальнейшее пребывание в больнице было признано излишним. Серегин был выписан с длинным диагнозом, суть которого сводилась к следующему: на почве прогрессирующего старческого склероза у пациента развился маниакальный психоз; болезнь приняла хронический характер, что не редкость в его возрасте, однако состояние стабильное и признаков ухудшения не наблюдается. Больной для окружающих не опасен и может быть передан на попечение родственников. Незадолго перед выпиской заведующий отделением вызвал Серегина и сказал:
«Мы вам можем оформить первую группу инвалидности, однако буду откровенен – шансов на излечение мало, и я бы посоветовал просто выйти на пенсию. Так проще, спокойнее, да и денег вы будете получать рублей на сто больше, что немало».
Две недели Серегин просидел дома, а потом, узнав число, на которое был назначен Ученый совет, отправился в институт улаживать пенсионные дела. В этот день можно было застать всех, кто был ему нужен.
Медленными, осторожными шагами человека, долго лежавшего в больнице, он подошел к зданию своего факультета и замер: все крыльцо густо заросло высокими, никогда не виданными им растениями с большими колосьями ярко-красных зерен.
«Ага, – сказал он себе, – меня признали сумасшедшим, а ты все-таки выросло».
Он сорвал несколько колосьев и, вышелушив их, вошел в вестибюль. Вахтер Петрович, знавший его тридцать лет, бросился с приветствиями, но на полпути осекся и, сухо сказав: «Здрасте», сел на свой стул. Это напомнило Серегину расклад и сделало осторожнее. Крадучись, он поднялся на третий этаж по лестнице еще пустого (кончались летние каникулы) корпуса и своим ключом отпер маленькую угловую комнату, где им еще в незапамятные времена была оборудована лаборатория.
Кто-то здесь уже успел похозяйничать, но цейсовский микроскоп стоял на месте. Серегин снял его с полки, положил зерно на подставку и стал, как три месяца назад, крутить винт, наводя микроскоп на резкость, только сейчас руки его дрожали. Он медленно поворачивал винт, пока размытое розовое пятно, как и тогда, не превратилось в зерно. Еще поворот винта, еще полповорота – и на гладкой красной поверхности проступили четкие, крупные, как будто только что написанные буквы.
«Но я не отрицаю в то же время, что вопрос о нашем госаппарате и его улучшении представляется очень трудным», – четко читал Серегин, с радостью убеждаясь, что текст ни на йоту не изменился. – «Значит, все-таки буквы, – сказал он с иногда просыпавшимся в нем ехидством. – Буквы есть, а мании нет. Буквы есть, а мании нет!» – снова повторил он весело и, взяв в руки микроскоп, вышел из лаборатории. На его счастье, Петрович куда-то отлучился, и Серегин сразу же направился к главному корпусу, где сейчас проходил Ученый совет.
Когда он вошел в конференц-зал, все повернулись к нему, но ректор тихо покачал головой, как бы давая понять, что любопытство излишне, и, на секунду прервавшись, течение совета возобновилось. Серегин сел рядом со своим хорошим знакомым, профессором Полуэктовым. Убедившись, что никто на них не смотрит, он тихо тронул Полуэктова за локоть и пододвинул к нему микроскоп. Полуэктов понял, что Серегин предлагает ему посмотреть в окуляр, понял и то, что делать этого не надо, но доклад был так скучен, конец его был еще так далек, что он украдкой, бочком склонился над микроскопом. Из окуляра на него глядело большое красное зерно, сплошь исписанное красивыми четкими буквами.
«О Боже, – подумал Полуэктов, – это заразно. Я, кажется, тоже схожу с ума». – И он быстро продвинул микроскоп дальше, к профессору Сомову.
Через полчаса, когда микроскоп перебывал почти у всех членов Ученого совета, шум в зале стал так силен, что ректор счел себя обязанным прервать заседание. Он постучал карандашом о графин и сказал:
«Товарищи, мы обсуждаем важный вопрос – социалистические обязательства на год. Хватит баловаться с микроскопом. Вы же взрослые люди».
«Но на зерне действительно буквы», – прервал его известный институтский правдолюб доцент Зотов.
«Действительно буквы», – поддержали его остальные.
«Это провокация!» – выкрикнул новый заведующий кафедрой ботаники доцент Кузин.
«Товарищи, что за чушь, – ректор снова постучал о графин, – профессор Серегин, ваш коллега, был тяжело болен, только что вышел из больницы, а вы глумитесь над ним…»
«Но там действительно буквы», – упрямо произнес Зотов и, взяв микроскоп со своего стола, поставил его перед ректором.
Тот наклонился над ним, лицо его начало сереть, он рывком расстегнул ворот рубашки и через несколько минут, отдышавшись, устало сказал:
«Товарищи, сегодня очень жарко. У нас галлюцинации. Может быть, зерно обладает наркотическими свойствами. Необходимо разобраться, что это за зерно, что на нем написано и кем. Я думаю, Ученый совет стоит отложить на неделю».
Все подняли руки.
Через неделю, как и было предусмотрено, состоялось расширенное заседание, на котором присутствовало несколько членов Академии наук, а также товарищ из ЦК. Заседание было закрытым. За прошедшую неделю ректору и профессору Серегину удалось сделать немало. Исследование растения показало, что оно несомненно близкий родственник риса, но от других сортов отличается необыкновенной плодовитостью (по некоторым оценкам, в десять раз превосходящей обычную), вдобавок отменными питательными качествами. Ректору с помощью кафедры истории КПСС и философии удалось доказать, что текст на зерне, за исключением шестой строки сверху на третьей странице, где вместо «мы не должны» надо читать «мы должны», идентичен работе В. И. Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин», переписанный, правда, не целиком, без последней страницы.
Новое заседание совета было бурным. Ученые, возглавляемые доцентом Кузиным и несколькими философами из Академии общественных наук, настаивали, что это растение заслано к нам западными разведывательными службами в провокационных целях (то же, как мы помним, думали и жители поселка). В доказательство они ссылались на вкравшуюся в текст ошибку. Она, по их мнению, полностью извращала ленинскую мысль, а также на фальшивый тезис генетиков, утверждающих, что приобретенные признаки не могут наследоваться. Большинство, однако, высказывалось за дальнейшее изучение нового вида. Они не сомневались, что его биологический потенциал очень важен для страны. Без него нам не ликвидировать недостаток зерна. Впрочем,
