вот что, Анатолич, ты с этим кольцом поаккуратней. А то ведь ни за грош могли пропасть.
– C этим что ли? – Я достал из кармана кольцо. Руки мои дрожали, а тело покрылось испариной. Не раздумывая, я зашвырнул его на середину реки и… проснулся! За окном по-прежнему шёл дождь, серый студень неба наводил на грустные мысли. О рыбалке в ближайшие день-два можно было забыть. Наглое карканье и стук в окно окончательно вернули меня в реалии сегодняшнего дня.
Вдоль кладбищенских оградок брела устало немолодая женщина. Она сделала всё, что нужно: опавшие листья собрала в целлофановый куль, прошлогодний венок из искусственных лилий заменила новым, облупившуюся оградку подкрасила серебрянкой. Итогом работы она была довольна, а вот жизнью – нет.
Люба шла медленно, глядя по сторонам. Пожелтевшие листья отрывались от веток и совершали с ветерком свой короткий последний полёт. Засыпающая осенняя природа нагоняла тоску, умножая печали, накопившиеся за годы в душе женщины.
Муж Любин, одноклассник, молоденький офицер, вчерашний выпускник военного училища, на первых же испытаниях изделия, обозначенного секретными циферками и буковками, хватанул смертельную дозу радиации и сгинул тихо в военном госпитале. Она только и успела, что родить от него девочку.
К счастью, было где её вырастить – в двухкомнатной квартире. Дочка росла, вытягивалась, округлялась и превратилась к юности в девицу на загляденье. Повезло: девушка удачно выскочила замуж. Что до её матери, то свекровь в своё время переписала на неё свою квартирку-однушку. Люба до сих пор сдавала маленькую жилплощадь, чем и кормилась.
Она бросила в кладбищенский мусорный контейнер сначала пакет с сухими листьями, потом другой пакет, с остатками разбавителя, серебрянки, кисточкой и обрезками хлопчатобумажной ночнушки. Ночнушку эту Люба постригла ножницами на тряпки. Вещь опротивела ей, потому как тело давно перестало в неё помещаться. Возраст!
С пустыми руками Люба вернулась к могилке. Взглянула напоследок на памятную фотографию. На неё смотрел вечно молодой мужчина, почти мальчик. Было так странно встречаться с ним взглядом! Вздохнув (в который раз!), Люба отправилась домой. Осенний ветерок обдувал её, как бы желая смахнуть с лица остатки былой красоты. С неба неслись щемящие крики журавлей, клином уходящих на юг. Иной художник с удовольствием запечатлел бы этот сюжет. Тоска, кладбище, осень и холод – и свободные птицы, летящие навстречу теплу.
Точно желая дополнить сюжет, на пути женщины вырос седовласый мужчина. Импозантную его внешность портил нелепый хвостик на затылке, стянутый канцелярской резинкой.
Он прищурил глаза и воскликнул:
– Любаша, неужели ты? Не может быть!
Встреча женщину не напугала.
– Может, Витенька, ещё как может, – сказала она.
– Я смотрю, ты всё та же красотка! Годы не берут!
– Ой, будет врать-то, дамский угодник! Хотя постой, говори: приятно слушать.
Виктор молча подхватил женщину под руку. Они направились к воротам. Однако, не дойдя до часовни, спутник Любы неожиданно остановился.
– Любаш, у меня тут дело. Так, на минутку… Ты иди потихоньку, я тебя догоню.
Люба удивлённо подняла глаза, но ничего не ответила. Пошла дальше. Потихоньку, как было велено. Но тотчас остановилась. Какая женщина устоит перед чужой тайной! Она увидела, как Виктор юркнул, точно в дверь, в боковую аллею, заросшую вперемешку ольхами, рябинами и клёнами.
Выждав чуток, она, снедаемая любопытством, бросилась вслед за волосяным хвостиком. Вскорости замерла, не желая выдать своё присутствие. Виктор остановился у памятника, поставленного здесь известному советскому писателю. Подойдя к монументальной статуе, он вдруг опустил руки, повозился со штанами и… помочился на подножие! Люба рот разинула от изумления. Да так и осталась стоять, забыв о скрытности.
Застегнув ширинку и развернувшись, Виктор едва не столкнулся с нею. Он отпрянул, но едва ли смутился. Напротив, улыбнулся и приобнял женщину за талию.
– Ты это видела? – спросил он прямо. Не дождавшись ответа, продолжил: – Ну, видела или не видела, уже не важно… Ты ничего про него не знаешь. Ну, учился в нашей школе, окончил её выпуском раньше. Потом мы с ним вместе учились в Литинституте. К чему это я? В девяностые годы, когда пал КГБ, доброхоты за ящик коньяка продали мне его доносы. Да, его. – Он махнул рукою на памятник. – Любаша, ты и представить себе не можешь, сколько мерзости накатал этот великий писатель.
– Тебе-то что? – спросила Люба.
– Мерзость-то была про меня, красотка.
Люба скорчила недоверчивую рожицу. Лицо её потемнело – будто в тон небу, на которое наползали серые тучки.
– Мне ещё на курсе говорили, что он кагэбэшный стукач, – сказал её собеседник. – Но я не верил.
– Да что ты такое говоришь! – воскликнула Люба. – Врёшь ведь!
– Не вру, – спокойно отвечал Любин спутник. – Ни капли.
И никогда не врал. Ты знаешь. Врать – это не про меня. Это вот про них. Эти деятели, Любаша, пытались отыскать на меня компромат. Правда, никак не находили. Его не было! И вот этот подонок, это вот светило отечественной прозы, – Виктор снова указал на памятник, – высосал компромат из пальца!
У Любы мелькнула в голове картинка из прошлого. Во дни её молодости тома сочинений этого писателя украшали полки книжных магазинов, выстраивались аккуратными рядами в библиотеках.
– Мы дружили, – говорил тем временем Виктор, – общались, я читал ему свою прозу. И что? Оказывается, он не мог мне простить, что я пишу правду! Не мог простить того, что я свободный писатель, а он – лишь придворный писака! Писака, строчивший к каждому партсъезду по роману в духе соцреализма, а то и по два. Зависть – страшная сила, Любаша. Она разъедает сердце, она толкает на мерзости. Из-за доносов этого корифея мне светил тюремный срок. Не условный, реальный. Какой-то борзый лейтенантик из молодых да ранних жаждал повышения по службе – ему кровь из носу нужно было кого-то подвести под статью и посадить. Выбор пал на меня. Лейтенант с писателем прекрасно бы спелись подлым дуэтом – и тут грянула перестройка. Коли б не она, сидеть бы мне на нарах где-нибудь на Колыме, мотать срок за антисоветчину!
Люба больше не возражала. Она помнила, как во времена перестройки таскала книги этого самого писателя в магазинчик, принимавший макулатуру. Килограммов двадцать сдашь – а тебе в обмен том «Трёх мушкетёров» или «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма.
– В эпоху гласности денег у великого писателя не стало, – продолжал Виктор, – жил он на одну пенсию. Рассказывали, что пил всякую гадость. В конце концов сердчишко прихватило… Союз писателей тогда ещё имел кой-какую силу – организовали ему
