Поэтические предания, казалось, аккомпанировали непосредственным впечатлениям поэта-путешественника, зачарованного очертаниями «ледяных вершин, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными…» Среди первых набросков в записной книжке поэта уже отмечены и вершины Машука и Эльбруса, «обвитые венцом летучих облаков», и «жилища дикие черкесских табунов», и «целебные струи», к которым сейчас же по приезде обратились путешественники.
Горячеводск был достаточно благоустроенным городком. Недавно отстроенные ванны отличались «возможной чистотой и опрятностью»; при ваннах имелась галлерея с прекрасным видом на окрестности, для курортной публики играла музыка. «Смесь калмыков, черкес, татар, здешних казаков, здешних жителей и приезжих — все это под вечер движется, встречается, расходится, сходится», писал генерал Раевский своей жене.
В Горячеводске с «перелетной стаей» встретился старший сын генерала — Александр Раевский, высокий, худощавый молодой полковник в отставке, напоминавший внешностью Вольтера. Он участвовал в наполеоновских походах, был во Франции адъютантом Воронцова, служил при наместнике Кавказа Ермолове. Это был блестящий гвардеец, товарищ Чаадаева по адъютантству у Васильчикова.
На Пушкина он сразу произвел неотразимое впечатление. Александр Раевский слыл скептиком, «нигилистом», отрицал ценность поэзии, искусства, чувств. Тонко образованный и широко начитанный, как все Раевские, он был не чужд мистификации, и его неумолимый «демонизм» являлся некоторой позой. Дальнейшее показало, что этот «разочарованный» человек был способен на сильнейшие увлечения. Ум, дарования и жизненный опыт Александра Раевского придавали исключительное очарование его личности и разговору.
Горячеводск (Пятигорск) в 30-х годах XIX века; вид гостиницы и части города.
Пушкин охотно слушал и рассказы старика Раевского, прошедшего военные пути от Очакова до Парижа и даже заслужившего лестные отзывы Наполеона. Беседы с боевым генералом питали живой интерес поэта к истории недавнего прошлого и поддерживали его влечение к военной жизни и ратным подвигам. Они представляли особенный интерес в напряженной походной обстановке Кавказа. Край только чересполосицей принадлежал России, и в горных областях велась ожесточенная колониальная война. Раевские следили за ходом покорения страны с живейшим вниманием. Ермолов был ближайшим сподвижником генерала Раевского в Бородинской битве, а Александр Николаевич был адъютантом этого «проконсула Кавказа». От Раевских Пушкин, несомненно, слышал о крупнейших деятелях и событиях кавказской военной истории — о князе Цицианове, генерале Котляревском и особенно о самом Ермолове. Через несколько месяцев, заканчивая свою поэму о Кавказе, Пушкин произнесет этим полководцам хвалу в духе воззрений той военной семьи, с которой он странствовал меж Доном и Кубанью. Для трех Раевских — генерала, полковника и ротмистра — завоевательная политика на Кавказе со всеми ее жестокостями вполне оправдывалась государственными заданиями торговли с Персией и господства над Востоком.
Героические предания кавказской войны изобиловали увлекательными историями о пленных офицерах. Так, в 1802 году был захвачен горцами русский генерал, которого чеченцы чрезвычайно уважали. После него майор Шевцов провел год в плену и был выкуплен Ермоловым. Тема освобождения русского военного из заточения в аулах развертывалась заманчивым сюжетом. В беседах на эту тему могли вспомнить и повесть Ксавье де-Местра, учителя рисования Ольги Сергеевны Пушкиной, под заглавием «Кавказские пленники», где рассказывалось о подлинных случаях из истории завоевания Чечни.
Раевский-отец (1771 — 1829).
Копия декабриста Н. А. Бестужева с акварели П. Ф. Соколова.
«…Я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасною душой, снисходительного, попечительного друга, всегда милого ласкового хозяина». (1820)
Пушкин любил поездки на ближние возвышенности, особенно экскурсии «на Бештовую высокую гору», которую поэт даже называет своим новым Парнасом, хотя пишет мало. Ему даже кажется, что муза «навек» скрылась от него. 26 июня в Пятигорске он набрасывает небольшой лирический эпилог к «Руслану и Людмиле» — первое отражение пережитой петербургской невзгоды и первая же зарисовка Кавказа.
3 июля общество переехало на «Железные воды бештовые», то-есть в нынешний Железноводск. Здесь раскинулись лагерем в десяти калмыцких кибитках под военной охраной тридцати солдат и тридцати казаков; ван^ы находились в лачужках, а воду из источников черпали дном разбитой бутылки — по позднейшему описанию Пушкина. Общество его составляли преимущественно братья Раевские. Старший, Александр, не перестает привлекать его своим остроумием и скептической философией и все более выступает перед ним, как характерный представитель современности, достойный изображения в новой форме байронической поэмы.
На Кавказе продолжается знакомство Пушкина с Байроном; здесь он, несомненно, прочитывает «Чайльд-Гарольда», вероятно, во французском переводе. Пушкину, как поэту, чрезвычайно важно было ознакомиться с Байроном в оригинале, услышать склад его стиха, воспринять его поэтическую речь. Не владея в то время английским языком, Пушкин пользуется познаниями Раевских для первого знакомства с подлинными текстами. Но если такая система могла дать верное представление о звучании байроновских поэм, она оставалась слишком кустарной для углубленного понимания великого лирика. Между тем замечательное восприятие Пушкиным байронических тем и стиля — подлинное творческое овладение ими — свидетельствует о совершенно свободном чтении. Следует признать, что Пушкин знакомился с Байроном по распространенному у нас в то время французскому изданию 1820 года[26].
В середине июля переехали на Кислые воды (Кисловодск). Доктор Рудыковский предписал Пушкину курс лечения, который, несомненно, поправил его расстроенное здоровье. Но врач-поэт не ограничился медицинскими беседами с Пушкиным, — он решил состязаться со своим новым пациентом в стихотворном искусстве и вместе с ним стал воспевать Нарзан. Пушкин дружеской эпиграммой «поощрил» своего лекаря: «Аптеку позабудь ты для венков лавровых — И не мори больных, но усыпляй здоровых». Любопытный образ доктора Рудыковского вероятно, вспоминался Пушкину через десять лет, когда он набрасывал планы романа на Кавказских водах. Сведи прочих героев имеется и «лекарь-малоросс».
В начале августа Раевские двинулись в обратный путь — с Кавказа в Крым. Это был новый маршрут Пятигорья — по течению Кубани землями черноморских казаков на Таманский полуостров. Приезжали через кубанские крепостцы — Ладожскую, Усть-Лабинскую, Екатеринодар, сторожевые станицы, где Пушкин не переставал любоваться казаками: «Вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности. Ехали в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за ними тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем, — писал он брату. Когда-нибудь прочту тебе мои замечания о черноморских и донских казаках — теперь тебе не скажу о них ни слова». Пушкин не решался доверить письму свои размышления о казацкой «вольнице», черты которой еще сохранились в пограничных станицах.
