меня на извозчика, и мы поехали мимо церкви Косьмы и Дамиана в квартиру дяди. Поднялись наверх: маленькая столовая – накрытый стол – точно во сне… После тюрьмы лишь понемногу привыкаешь к свободе: воля как бы убита, даже трудно пройти в соседнюю комнату… все как будто надо у кого-то просить позволения… Но какое необъятное счастье – свобода… Какая радость в эти первые дни двигаться по комнатам, сидеть на балкончике, смотреть на проходившую и проезжавшую публику. Иногда ездила с родителями или с кем-нибудь из моего лазарета в Удельный лес или на Лахту, – не могла надышаться и налюбоваться природой.
В Царское Село, конечно, не смела ехать. От моего верного Берчика узнала, как обыскивали мой домик, как Временное правительство предлагало ему 10 тысяч рублей, лишь бы он наговорил гадости на меня и на государыню; но он, прослуживший 45 лет в нашей семье, отказался, и его посадили в тюрьму, где он просидел целый месяц. Во время первого обыска срывали у меня в комнате ковры, подняли пол, ища «подземный ход в дворец» и «секретные телеграфные провода в Берлин». Искали «канцелярию Вырубовой», и, ничего не найдя, ужасно досадовали. Но главное, чего они искали, – это винные погреба, и никак не могли поверить, что у меня нет вина. Обыскав все, они потребовали, чтобы моя старушка-кухарка приготовила им ужин, и уехали, увезя в карманах все, что могли найти поценней.
Хотя я не могла поехать в Царское навестить тех, о ком я так скучала, но за несколько дней до их отъезда в Сибирь я получила маленькое письмо от государыни. С этим письмом государыня прислала мне коробку моих золотых вещей, которую она сохраняла во время моего ареста. Горничная рассказывала мне, как они провели лето, как одно время их величеств разъединили друг с другом и позволяли только разговаривать во время обеда и завтрака, в присутствии офицеров.
Революционная власть Временного правительства старалась всеми силами обвинить государыню в измене и т. д., но им не удалось. Они ненавидели ее гораздо больше государя. Когда их обвинение не нашло себе подтверждения, они снова дозволили государю и государыне быть вместе. После их отъезда в Сибирь маленькая горничная опять пришла ко мне. Она рассказывала, как Керенский устраивал их путешествие и часами проводил время в дворце, как это было тяжело их величествам. Он приказал, чтобы в 12 часов ночи все были бы готовы к отъезду. Царственные узники просидели в круглом зале с 12 часов до 6 часов утра, одетые в дорожное платье. В 6 часов утра один из преданных лакеев не побоялся принести им чаю, что немножко их подбодрило. Алексею Николаевичу становилось дурно. Уехали они из дворца с достоинством, совсем спокойные, точно отправлялись на отдых в Крым или Финляндию. Даже революционные газеты не могли ни к чему придраться.
Я переехала к зятю, в его дом на Морской. В верхнем этаже жил некий Манташев, и там каждую ночь происходили кутежи, которые кончались часов в семь утра. Вино лилось рекой. Бывали там их высочества Борис Владимирович, Мария Павловна и другие. Я тяжело заболела разлитием желчи, ночами не могла спать от шума и музыки: больная и нервная, не могла привыкнуть к этой обстановке после всего пережитого. Зять мой тоже целыми ночами пропадал у них наверху. Приезжал ко мне Гиббс, снимал меня для государыни и уехал в Тобольск. Всевозможные корреспонденты, английские и американские, ломились ко мне, но я видела, кажется, только двух или трех. Зять мой получил письмо от своей сестры, что она приезжает и не хочет быть со мной под одной крышей, и я переехала снова к дяде.
24 августа вечером, только я легла спать, в 11 часов, явился от Керенского комиссар с двумя «адъютантами», потребовав, чтобы я встала и прочла бумагу. Я накинула халат и вышла к ним. Встретила трех господ, по виду евреев; они сказали, что я, как контрреволюционерка, высылаюсь в 24 часа за границу. Я совладала с собой, хотя рука дрожала, когда подписывала бумагу: они иронично следили за мной. Я обратилась к ним с просьбой отложить отъезд на 24 часа, так как фактически не могла в этот срок собираться: у меня не было ни денег, ни разрешения взять кого-нибудь с собой. Ко мне, как опасной контрреволюционерке, приставили милиционеров. Заведующий моим лазаретом Решетников и сестра милосердия Веселова вызвались ехать со мной. 25-го появилось сообщение во всех газетах, что меня высылают за границу: указан был день и час. Близкие мои волновались, говоря, что это провокация. Последнюю ночь мои родители провели со мной, из нас никто не спал.
Утром 26-го было и холодно, и дождливо, на душе невыразимо тяжело. На станцию поехали в двух автомобилях, причем милиционеры предупредили ехать полным ходом, так как по дороге могли быть неприятности. Мы приехали первыми на вокзал и сидели в зале 1-го класса, ожидая спутников. Дорогим родителям разрешили проводить меня до Териоки. Вагон наш был первый от паровоза. В 7 часов утра поезд тронулся, – я залилась слезами. Дядя в шутку называл меня эмигранткой. Несмотря на все мучения, которым я подвергалась за последние месяцы, «эмигрантка» убивалась при мысли [о необходимости] уезжать с родины. Казалось бы, все готова терпеть, лишь бы остаться в России.
Наша компания контрреволюционеров состояла из следующих лиц: старика-редактора Глинки-Янчевского, доктора Бадмаева, пресмешного «божка» в белом балахоне с двумя дамами и маленькой девочкой, с черными киргизскими глазками, Манусевича-Мануйлова и офицера с георгиевской ленточкой в петлице и в нарядном пальто, некоего Эльвенгрена. Странная была наша компания «контрреволюционеров», не знавших друг друга. Стража стояла у двери; ехал с нами тот же комиссар-еврей, который приехал ко мне ночью с бумагой от Керенского. Почему-то теперь он был любезный. В Бело-острове публика заметила фигуру доктора Бадмаева в белом балахоне и начала собираться и посмеиваться. Узнали, что это вагон контрреволюционеров; кто-то назвал мою фамилию, стали искать меня. Собралась огромная толпа, свистели и кричали. Бадмаев ничего не нашел умнее, как показать им кулак; началась перебранка, – схватили камни с намерением бросить в окна. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы поезд не тронулся.
Я стояла в коридорчике с дорогими родителями, ни живая, ни мертвая. В Териоках – раздирающее душу прощание, и поезд помчался дальше. Но случилось еще худшее. Подъезжая к Рихимякки, увидела толпу солдат в несколько тысяч на платформе; все они, видимо, ждали нашего поезда и с дикими криками окружили наш вагон. В одну минуту
