они отцепили его от паровоза и ворвались, требуя, чтобы нас отдали на растерзание. «Давайте нам великих князей! Давайте генерала Гурко!» – кричали они, вбежав ко мне. Напрасно уверяла сестра, что я больная женщина, – они не верили, требовали, чтобы меня раздели, уверяя, что я – переодетый Гурко. Вероятно, мы бы все были растерзаны на месте, если бы не два матроса-делегата из Гельсингфорса [59], приехавшие на автомобиле: они влетели в вагон, вытолкали половину солдат, а один из них – высокий, худой, с бледным добрым лицом (Антонов) – обратился с громкой речью к тысячной толпе, убеждая успокоиться и не учинять самосуда, так как это позор. Он сумел на них подействовать, так что солдаты немного поутихли и позволили прицепить вагон к паровозу для дальнейшего следования в Гельсингфорс. Антонов сказал мне, что он социалист, член Гельсингфорского Совета, и что их комитет получил телеграмму из Петрограда, – они предполагали, что от Керенского, – о нашей высылке и приказание нас захватить; как они мчались в автомобиле, надеясь захватить также великих князей и генерала Гурко, и что мы в сущности представляем для них малую добычу, и что они нас задержат до тех пор, пока не получат разъяснения правительства о причине высылки контрреволюционеров за границу. Он сел около меня и, видя, что я плачу от нервного потрясения и только что пережитого страха, ласково успокаивал меня, уверяя, что никто меня не обидит и, выяснив дело, отпустят. Мне же лично дело это не представлялось настолько простым: казалось, что все это было подстроено, чтобы толпа разорвала нас. Вероятно, и с генералом Гурко так же разделались бы, но он был умнее и уехал в Архангельск к англичанам.
К ночи мы подъехали к Гельсингфорсу. Всех остальных спутников Антонов отправил под конвоем, мне же и сестре он сказал, что проведет нас в лазарет, находившийся на станции. От слабости и волнения я не могла держаться на ногах, – санитары на носилках понесли меня на пятый этаж. По всей дороге стояла толпа больных и раненых матросов и солдат, в синих халатах. Особенных замечаний не слыхала; кто-то даже сказал «бедняжка»… Сестра-финка, очень милая, уложила меня в постель, дала лекарство, но нам недолго пришлось оставаться в покое. Через полчаса поднялась суматоха, пришел караул с Петропавловска, матросы, похожие на разбойников, со штыками на винтовках, какие-то делегаты из комитета, требуя, чтобы меня перевезли на «Полярную звезду» к остальным заключенным. Антонов с ними сердито спорил, доказывал, но ему пришлось сдаться. Он с бледным, взволнованным лицом прибежал мне объяснить положение дела и торопил скорее одеться. Испуганная и слабая, я спустилась вниз на костылях среди возбужденной толпы больных матросов. Антонов шел возле меня, все время их уговаривая.
Самое же страшное было, когда мы вышли на площадь перед вокзалом. Тысяч шестнадцать народу, – и надо было среди них дойти до автомобиля. Ужасно слышать безумные крики людей, требующих вашей крови… Но Господь чудом спас меня. Я же была уверена, что меня растерзают, и чувствовала себя как заяц, загнанный собаками… Антонов вел меня под руку, призывая их к спокойствию, умоляя, уговаривая… Все это было делом нескольких минут, но никогда в жизни их не забуду. Антонов бережно посадил меня и сестру в автомобиль, и мы начали медленно двигаться сквозь неистовствующую толпу. «Царская наперсница, дочь Романовых. Пусть идет пешком по камням», – кричали обезумевшие голоса. Но Антонов, стоя в моторе, жестикулировал, кричал, заставляя их расступиться и дать дорогу…
Наконец вырвались и покатили куда-то по городу. На набережной остановились, пришлось лезть по плоту, доскам и, наконец, по отвесному трапу. Антонов почти нес меня на руках. Мы очутились на яхте «Полярная звезда», с которой связано у меня столько дорогих воспоминаний о плаваниях – по этим же водам с их величествами… Яхта перешла, как и все достояние государя, в руки Временного правительства. Теперь же на ней заседал Центробалт. Нельзя было узнать в заплеванной, загаженной и накуренной каюте чудную столовую их величеств. За теми же столами сидело человек сто «правителей» – грязных, озверелых матросов. Происходило заседание, на котором решались вопросы и судьба разоренного флота и бедной России.
Все пять суток, которые я провела под арестом на яхте, я целый день слышала, как происходили эти заседания и говорились «умные» речи. Мне казалось, что сижу в доме сумасшедших… Нас поместили в трюм. Все было переполнено паразитами; день и ночь горела электрическая лампочка, так как все это помещение было под водой. Никогда не забуду первой ночи. У наших дверей поставили караул с «Петропавловска», те же матросы с лезвиями на винтовках, – и всю ночь разговор шел между ними, каким образом с нами покончить, как меня перерезать вдоль и поперек, чтобы потом выбросить через люк, и с кого начать – с женщин или со стариков. Всю ночь не спал и наш новый друг – Антонов; сидел у стола, разговаривая то с тем, то с другим; когда караул гнал его спать, он отказывался, говоря, что исполняет при нас обязанности комиссара и не имеет права спать. Он напоминал постоянно матросам, что без согласия совета матросы не имеют права нас лишить жизни.
Когда караул сменили [на матросов] с «Гангута», Антонов ушел, и я больше никогда его не видала. Вернувшись на свой корабль, матросы с «Петропавловска» убили всех своих офицеров…
Так провели мы пять суток. Как мы не сошли с ума, не знаю, но когда перевели в крепость, то заметила, что стала седая. Нас выводили на полчаса на верхнюю палубу; там мы набирались воздуха; я садилась возле рубки, где так часто сидела с государыней и где каждый уголок был памятен мне. На этом же месте пять лет тому назад я снимала императрицу-мать вместе с государем с ее японскими собачками в день именин государыни; какая чистота была тогда на яхте… а теперь…
Под крики ораторов Центробалта сидели мы, ожидая нашей участи. «Ну что? Есть известия из Петрограда?» – то и дело спрашивали мы, но никто не ехал, никто ничего не знал. Кормили нас хорошо. Вылезали из наших нор к столу: нам приносили мясо, суп, много хлеба и чай. Новый ужас пережили мы на второй вечер, когда был митинг на площади около «Полярной звезды» по поводу нас. Толпа требовала самосуда, ворвались делегаты на яхту, обходили наши конуры и нашли, что мы слишком хорошо содержимся.
Мыться не было возможности среди матросов. Набрела на двух земляков из нашего села Рождествена. Они жалели меня и говорили, что
