тем же вопросом: «Ну что, сегодня мы уезжаем?» – «Нет», – отвечали ему, и старичок брел к себе в камеру с ужасными рисунками и смирно сидел весь день. Мы часто шутили, говоря, что если нас освободят, то его, наверное, забудут в крепости.
Что Гельсингфорский Совет не сразу нас уничтожил, думаю, связано с тем, что мы числились арестованными Керенским, которого они ненавидели. Офицеры приносили мне поклоны и выражали столько сочувствия от себя и от разных лиц; особенно же хорошо относился к нам некий матрос, комиссар К. Назначили его к нам после того, как однажды, проснувшись ночью, Эрика и я увидели у нас в камере несколько пьяных солдат нз караула, пришедших с самыми плохими намерениями. Мы стали кричать о помощи, вбежали другие солдаты, которые спасли нас. Тогда я обратилась к одному из членов Центробалта, некоему матросу Попову, которого называли министром юстиции, так как он заведовал арестованными, с просьбой назначить кого-нибудь из матросов комиссаром при нас в случае опасности от караула.
Назначили матроса К.; худой, бритый, с кудрявыми волосами, он был очень сердечный. Водил меня три раза в собор к обедне в будний день; народу ни души; два солдата у выручки ласково встречали. Водил он меня гулять в маленький садик, принадлежащий какому-то казенному зданию. У окна стоял офицер: он сразу выпрыгнул в сад, поцеловал мне руку и нарвал мне последние цветы. Матрос К. помнил меня по плаванью с их величествами, когда он служил в охране.
Газеты были полны решениями полковых и судовых комитетов, и все приговаривали меня к смертной казни. Караул приходил от шести рот поочередно. Вначале настроение было очень возбужденное. Когда же поговорят, то смягчались, но при смене, как я уже писала, до самого конца были такие, которые хотели покончить с нами самосудом. Но не было того одиночества, как в Петропавловской крепости, хотя все же было трудно успокаивать всех моих спутников, которые нервничали и все приходили ко мне за успокоением и уверяли меня, что, если бы не я, никому не сдобровать.
Раз как-то пришла самая буйная, шестая рота, и во главе их ужасный рыжий солдат. Он с винтовкой пришел, сел к нам на нары и стал нагло браниться. Эрика и я угостили его папиросами; он стал разговаривать, а в конце заключения стал первым моим защитником. Очевидцы-офицеры рассказывали, как мимо гауптвахты проходили два артиллериста и кричали: «Не зевай, Анна Вырубова одна гуляет по дворику, еще сбежит!» – «Анна Вырубова сбежит! – ответил он. – Я вас самих за Анну Вырубову заколю, если вы сейчас не уйдете!» Еще случай: гуляя по дворику, я срывала все убогие цветочки, которые росли между камнями. Гуляя по гауптвахте, подходит ко мне высокий солдат-артиллерист с большим белым свертком. «Вот вам цветы, – говорил он, – я видел, как вы все собираете, съездил в город и вам привез!» Так и ушел. Солдаты вокруг только ахнули. Развернула – розы, рублей на 50…
С нами сидели восемь солдат, арестованные за кражи, убийства и т. д. Наши «товарищи по несчастью» – так они себя называли. Огромный рябой Калинин всегда ворчал и спал, Цыганок, который жаловался на нас караулу, из-за чего мы могли поплатиться жизнью, и другие. Позже я им читала вслух, и мы покупали им папиросы.
О судьбе же нашей никто ничего не знал. Через неделю после нашего заключения приехал Шейман, председатель областного комитета, со своей свитой матросов и солдат, и сказал, что на другой день постарается вывезти нас миноносцем в Кронштадт, приказал нам быть готовыми к 9 часам вечера. Но он же приехал и дал знать, что из-за настроения толпы вывезти невозможно. Говорили, что пришла телеграмма в Гельсингфорс от Керенского и от Чхеидзе с требованием о нашем освобождении, но приказания Керенского на собраниях в полках и на судах решили не исполнять. Матросы и солдаты рассказывали, что они ненавидят Временное правительство; имя Керенского они не могли равнодушно слышать. От Временного правительства и от Центрального совета приезжал к нам некий Каплан, который сочувственно говорил, но находил положение наше безвыходным. Н. Соколов (автор «Приказа № I» [60]), очень сердечный, понял весь ужас нашего положения, обратился к караулу с речью как их «старший товарищ», прося не учинять безобразий, но они продолжали играть в карты, курили, а после над ним смеялись. Приезжал также Иоффе, уверяя, что принимает все меры.
Приходили к нам посетители, и через две недели Островский возвестил нам, что мы более не считаемся арестованными, а лишь задержанными. Гулять разрешали два раза в день по одному часу. Когда я сидела на дворике, часто приходили рабочие-женщины разговаривать со мной. Они приносили мне цветы, конфеты и молоко, успокаивали, говоря, что в их газетах пишут, что меня скоро выпустят. Старший рабочий был москвич. В конце моего заключения он умолил меня прийти в его домик недалеко от нас. Комиссар разрешил. Я пила у них чай, причем ни он, ни жена его при мне не садились. Угощали меня чаем и пряниками. Странно, что видела столько добра среди окружающих.
Когда Эльвенгрена перевезли в лазарет, Эрика и я перешли в его камеру: солдаты помогли нам вымыть стены с ужасными рисунками. Вскоре после этого меня посетила дорогая мама. Всего она была у меня три раза: 8, 16 и 20 сентября. Свидание разрешили на весь день, так что она сидела со мной с 12 часов до 7 часов вечера. Заказывали для нее лишний обед. Она рассказывала, что только на третий день узнали о постигшем меня бедствии, сейчас же поехали в Гельсингфорс, но генерал-губернатор Стахович уговорил их уехать обратно. Родители передали ему деньги, которые Стахович передал для меня члену Исполнительного комитета, но последний с этими деньгами скрылся; услыхала от матери, что, славу богу, и доктор Манухин вернулся и тоже хлопочет за меня. Узнала также о корниловской истории [61], которая немного отвлекла от нас внимание матросских масс: они ненавидели всех, и Корнилова, и Керенского, не доверяли Чхеидзе, а рассказывали о качествах Ленина и что он теперь скрывается в Петрограде.
Как-то приезжал из Кронштадта курчавый матрос, делегат-большевик. Матрос Попов привел его ко мне. Он расспрашивал о царской семье и моем заключении, а уходя сказал: «Ну, мы вас совсем иной представляли!» Ужасно было то, что всякий мог войти к нам помимо караула.
Вскоре после пришли человек десять матросов-большевиков, и насколько первый был учтивый, настолько эти грубы: ввалились с громкими криками «Показать нам Вырубову!». Я вся похолодела.
