— Начинайте вы, — попросил Жарди.
— Факты таковы, — сказал Жербье. — Матильду взяли 27/28 мая. Ей не причинили вреда. Ей удалось очень быстро сообщить нам об этом. И также о том, что ее очень тщательно охраняют. Потом мы узнали, что немцы расследуют прошлое Матильды. Гестапо без труда нашло ее антропометрическую карточку, заведенную на нее после первого ареста. Немцы узнали настоящее имя Матильды и адрес ее семьи. Гестапо совершило налет на дом в Порт — Орлеане и арестовало ее старшую дочь.
Люк Жарди слегка наклонил голову и крутил пальцами несколько белых прядей возле виска. Не встречаясь с ним взглядом, Жербье замолчал. Жарди поднял голову, но продолжал поигрывать со своими волосами.
— Да, — сказал Жербье. — Матильда сделала только одну ошибку с точки зрения собственной безопасности. Она держала при себе фотографию своих детей. Она думала, что спрятала ее так надежно, что никто не сможет ее найти. Женщина из Гестапо нашла ее. Немцы сразу поняли, что это слабое место этой женщины без нервов. И тут Матильда, та самая Матильда, которую мы знаем, начала умолять их вернуть фотографию. Это невероятно…
— Это прекрасно, — сказал Жарди.
Потом он спросил:
— Вы видели фотографию?
— Матильда однажды показала мне ее, — сказал Жербье. — Несколько невзрачных детишек и девушка без особой выразительности, но свежая, нежная, с милыми и четкими чертами лица.
Жербье опять замолчал.
— Ну? — спросил Жарди.
— Мы получили «СОС» от Матильды, — тихо продолжал Жербье. — Немцы поставили ее перед выбором: либо она выдаст им всех важных людей, которых знает, либо ее дочь отправят в Польшу в публичный дом для солдат, возвращающихся с Русского фронта.
Жербье снова тщетно поискал сигарету. Жарди прекратил играться с волосами, положил руки на колени ладонями вниз и сказал:
— Вот условия задачи. Мне пришлось найти решение.
Жербье снова переломал угол карты, затем еще одной.
— Матильда должна сбежать.
Жарди покачал головой.
— Вы что-то знаете? — спросил Жербье.
— Я ничего не знаю, кроме того, что она не может бежать, как не может и убить себя. Гестапо из — за этого не волнуется. Дочь ответит за все.
— Матильда может выиграть время, — сказал Жербье, не глядя на Жарди.
— Как много времени? — спросил тот.
Жербье не ответил. Он чувствовал непреодолимое желание закурить.
— Почта никогда не придет сегодня ночью, — с яростью сказал он.
— Вы не можете дождаться новостей о Матильде или сигарет? — добродушно спросил Жарди.
Жербье резко встал и выпалил:
— Когда я думаю об этой женщине, кем она была, что она сделала, и что сделали из нее… я больше не могу думать… Я… о, сволочи, сволочи…
— Не так громко, Жербье, — сказал Жарди, — дом необитаем.
Он мягко взял Жербье за руку и снова усадил его в кресло.
V
Жан-Франсуа скорее почувствовал, чем увидел или услышал, что приближается Бизон.
— Гийом, — прошептал ему Жан-Франсуа, — не заходи прямо сейчас, нужно дождаться сигнала.
Бизон подошел и присел у стены, рядом с Жаном-Франсуа.
— Как дела? — прошептал молодой человек ему в ухо.
— Так себе, — ответил Бизон.
VI
Жербье облокотился обоими локтями на стол и уперся подбородком в соединенные ладони. Ему казалось, что таким способом он сдержит ярость, которая уже застряла у него в горле и парализовала нижнюю челюсть. Он долго и неподвижно смотрел на освещенное лицо Жарди. Он спросил:
— Как, скажите мне, как вы можете помочь, дрожа от ненависти к этим мерзавцам? Если вы слышите историю, вроде истории о дочери Матильды, не возникает ли на самом деле у вас хоть на минуту желание уничтожить весь этот народ, раздавить его ногами…
— Нет, Жербье, действительно, нет, — сказал Люк Жарди. — Просто подумайте немного над этим. Новый эпизод, как бы ужасен он не был, конечно, не может оказать влияния на чье-то обычное отношение к людям. Что-то большее или меньшее не может изменить метафизическую концепцию. Все, что мы предпринимали, делалось, чтобы остаться людьми со свободной мыслью. Ненависть — это кандалы для свободной мысли. Я не могу принять ненависть.
Жарди рассмеялся, и показалось, что его лицо, а не лампа, стало источником света в комнате.
— Я обманываю вас прямо сейчас, — продолжал Жарди. — То, что я только что рассказал вам, это мысленная конструкция, а мысленная конструкция всегда стремится оправдывать органичные чувства. Правда состоит в том, что я люблю людей, вот и все. И я ввязался во все это дело только потому, что оно направлено против бесчеловечной части, существующей в некоторых из них.
Жарди снова засмеялся.
— Вы знаете, — сказал он. — Я иногда чувствую побуждение убивать людей, если слышу, что Моцарт или Бетховен пали жертвами резни! Это ненависть?
Он накрутил белую прядь на палец.
— Я вспоминаю страх, испытанный мною однажды в метро, — задумчиво сказал Жарди. — Один человек сел рядом со мной. У него была маленькая козлиная бородка, деформированное плечо и темные очки. Он начал смотреть на меня через эти очки со странной настойчивостью. Я никогда не беспокоился из-за полиции. Только вы знаете одновременно и мое настоящее занятие и мое настоящее имя. Но, тем не менее, я испугался. Вы не представляете. Время от времени я поднимал голову и всегда сталкивался с этим его взглядом. Потом человек подмигнул мне. И тут я узнал Тома, моего любимого Тома, вы знаете, физика, моего преподавателя в Сорбонне, которого потом казнили. Да, да, Тома, превосходно замаскировавшийся. Мне захотелось подойти и обнять его, но он поднял палец, и я понял, что я не должен узнавать его. Так что мы продолжали смотреть друг на друга. Время от времени он подмигивал мне через темные стекла. Потом он вышел на станции. И я больше никогда его не видел.
Жарди опустил руки на колени и наполовину закрыл глаза.
— Именно его первое подмигивание навсегда запечатлелось в моей памяти, — продолжил он. — Это подмигивание восстановило все между двумя людьми. Я часто мечтаю, что однажды смогу точно так же подмигнуть и немцу.
— А я помню, — сказал Жербье, яростно сжимая челюсти. — Я помню вид последнего немца, которого я видел…
— Ну? — спросил Жарди.
— Это были глаза цвета змеиной кожи, — сказал Жербье. — Глаза эсэсовца, заставившего меня бежать. Я клянусь вам, что если бы вы были на моем месте…
— Ну, на вашем месте, старина, я не колебался бы ни секунды, — воскликнул Жарди. — Я побежал бы как кролик, как несчастный кролик, и без всякого стыда, и я не видел бы ни своего шефа, как вы, ни лондонских свечей. Я бы так испугался…
