Офицер говорил сильным металлическим голосом, как будто командовал обычным маневром. Закончив, он зажег сигарету.
— Мы всегда можем попробовать… Нам же нечего терять, — сказал крестьянин раввину.
Последний не ответил, но его глаза жадно оценивали расстояние, отделявшее его от вала. С той же неуверенностью смотрели туда же студент и молодой бретонец.
Солдаты выстроили семь человек, как им приказал офицер. И больше не видя пулеметов, лишь чувствуя спиной их дула, Жербье ощутил внутри себя странное сжатие. Пружина внутри него, казалось, приготовилась метнуть его вперед.
— Марш, — сказал эсэсовский лейтенант.
Студент, раввин, молодой бретонец и крестьянин побежали сразу. Коммунист, Жербье и землевладелец не двинулись с места. Но создавалось впечатление, что они балансируют на месте вперед и назад, как будто внутри них борются две противоположные силы.
— Я не побегу… Я не побегу, — повторял сам себе Жербье.
Лейтенант трижды выстрелил из револьвера. Пули пролетели мимо Жербье и щек его сокамерников.
И баланс был сломлен. Трое смертников последовали за своими товарищами.
Жербье не чувствовал, что бежит по своей воле. Сжатая пружина, которую он ощущал внутри, теперь распрямилась и толкнула его прямо вперед. Он все еще мог размышлять. И он знал, что эта гонка к стрельбищному валу не имеет смысла. Еще никто не вернулся со стрельбища живым. Пулеметчики знали свою работу.
Пули пролетали у него над головой, проносились сбоку.
Глупые пули, — говорил сам с собой Жербье. — Треск выстрелов… Чтобы мы бежали быстрее… Ждут более достойной дистанции… Гротеск — изнурять самих себя… И при каждом свисте пули, проносившейся рядом, Жербье бежал все большими шагами. В его голове все перепуталось. Тело его работало лучше мозга. Скоро он превратится в зайца, обезумевшего от страха. Он не позволял себе смотреть на вал. Он не хотел никаких надежд. Взглянуть на вал означало взглянуть на смерть, а он не чувствовал себя мертвым… Пока человек думает, он не может умереть. Но тело побеждало… все еще побеждало разум. Жербье вспомнил, как его тело, назло ему самому, расслаблялось в Лондоне в отеле «Ритц»… Яркий свет канделябров замерцал перед его глазами… Обед в доме у старой леди вместе с шефом. Свечи горели, горели, горели как яркие солнца.
Потом наступила темнота. Волна плотного черного дыма накрыла стрельбище с одного края до другого. На землю опустился темный занавес. Руки Жербье звенели так сильно, что он даже не услышал взрыва дымовой гранаты. Но так как его мозг еще не совсем достиг предела прочности, он понял, что этот густой туман был сделан для него. И так как он был единственным, кто никогда не воспринимал состояние смерти, то только он смог воспользоваться этой стеной тумана.
Другие смертники остановились быстро. Они сами отказались от своих мускулов для последней игры. В тот миг, когда игра прекратилась, их мускулы больше не могли нести их. Жербье собрал все резервы духа и мышц. Теперь он больше совсем не думал. Пулеметные очереди неслись вдогонку ему, пули окружали его, но пулеметчики теперь могли стрелять только наобум. Пуля вырвала кусок мяса из его руки. Другая обожгла бедро. Он бежал быстрее. Он перемахнул вал. За валом была стена. И на этой стене, Жербье увидел…да, не было никаких сомнений… веревку.
Не пользуясь ногами, не чувствуя, что поднимается вверх только силой своих рук, как гимнаст, Жербье достиг гребня стены. В нескольких сотнях метров он увидел… да, не было никаких сомнений… автомобиль. Он прыгнул… Он побежал… Бизон ждал его, и мотор уже работал, машина рванула вперед. Внутри ее были Матильда и Жан-Франсуа.
Бизон вел машину очень хорошо, очень быстро. Жербье говорил, говорили так же Жан-Франсуа и Матильда. Жан-Франсуа рассказывал, что это не было трудно. Он всегда хорошо метал гранаты в разведывательном корпусе. Самым важным было правильно рассчитать время операции, что и сделала Матильда. А Матильда сказала, что и это было не трудно, благодаря инструкциям, которые они получили.
Жербье слушал, отвечал. Но все это было только на поверхности. И не имело смысла. Один вопрос, один главный вопрос, занимал его мысли.
— А что было бы, если бы я не побежал?
Жан-Франсуа спросил его:
— Что-то не так? Товарищи, оставшиеся там?
— Нет, — сказал Жербье.
Он не думал о своих сокамерниках. Он думал о металлическом лице лейтенанта и его бесстрастных глазах, когда тот зажал сигарету ногтем большого пальца, и о том, что немец был уверен в том, что Жербье побежит, как и все — как обезумевший кролик.
— Я чувствую отвращение к жизни, — внезапно сказал Жербье.
Машина переехала мост, затем лес. Но перед глазами Жербье все еще было лицо офицера СС, сигарета, ноготь большого пальца. Он чувствовал себя, как будто скрипел.
До этого времени Жербье казалось, что его отвращение к немцам настолько полно и абсолютно, что уже ничто не сможет его усилить; он был также убежден, что все источники этой ненависти, которую он так лелеял, истощились. Теперь он ощутил в себе самом ярость, которую раньше совсем не знал, и которая вытесняла и заменяла все прежние. Но она была липкая и нездоровая и стыдилась саму себя. Ярость унижения…
— Он осквернил мою ненависть, — думал Жербье, отчаявшись.
Эти мучения исказили его лицо, и Матильда сделала то, на что казалась неспособной. Она взяла руку Жербье и мгновение подержала ее в своих руках. Жербье, казалось, не заметил этого жеста. Но в душе он был более благодарен ей за это, чем даже за спасение своей жизни.
І
В маленьком доме долго никто не жил. Он ничем не отличался от бунгало, построенных вокруг, сжатых вместе в районе новой застройки для низших классов. Он был только более сырым, чем другие, потому что узкий сад примыкал к болоту за ним. Этой дорогой Жербье вместе с Бизоном приехали сюда на следующую ночь после приключения на стрельбище. Жербье нес с собой чемодан, полный бланков, карточек и документов. Бизон нес мешок с едой. Бесшумно войдя в дом, оба мужчины были поражены резким запахом плесени.
— Ничего, зато вполне безопасно, — сказал Бизон.
Он поставил на пол в кухне мешок и вышел. Жербье осторожно закрыл дверь, ведущую из сада в маленький, покрывшийся плесенью домик.
Три месяца подряд он не выходил из него.
Ставни были всегда наглухо закрыты. Парадная дверь, выходящая на дорогу, никогда не открывалась. Жербье никогда не разводил огонь. (К счастью, весна была ранней.) Он никогда не включал электричество, чтобы не увеличивать показания счетчика. Он работал при свете карбидной лампы, тщательно накрытой плотным колпаком. Он ел холодную пищу. Раз в неделю, вместе с почтой, ему приносили хлеб и консервы, которые можно было достать на черном рынке. Дни и часы таких посещений были установлены заранее.
