Димитров подался вперед, оперся руками о стол, впился глазами в людей в красных мантиях и начал излагать, как того требовал установленный порядок, свою биографию.
Внимание всех сидящих в зале было захвачено тем, о чем говорил Димитров. Это не была обыкновенная биография человека, это была жизнь, переплетенная с историей народа, класса, партии.
— Я сын рабочего класса Болгарии. Вырос и получил воспитание в рядах революционного рабочего движения… В течение тридцати лет я член Болгарской коммунистической партии. В течение двадцати трех лет — член Центрального Комитета Коммунистической партии Болгарии.
Журналисты едва успевали записывать то, что слышали. Это было изумительно.
Бюнгер, склонив голову, слушал с нескрываемой досадой.
— Верно, что я большевик, пролетарский революционер, — продолжал Димитров. — Я должен подчеркнуть: пролетарский революционер, так как ведь сейчас все идет навыворот, даже германский кронпринц объявляет себя революционером, а попадаются даже и такие сумасшедшие «революционеры», как, например, Ван дер Люббе! — Димитров окинул взглядом судей: — Также верно, что я, как член Центрального Комитета Болгарской коммунистической партии и член Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала, являюсь ответственным и руководящим коммунистом.
Прокурор д-р Вернер писал что-то в блокноте. Увидев это, Димитров повысил голос, будто хотел чтобы господин прокурор лучше его слушал:
— И я вполне готов нести полную ответственность за все решения, документы и действия моей болгарской партии и Коммунистического Интернационала. Но именно поэтому я не авантюрист, не заговорщик и не поджигатель.
Передохнув, Димитров вновь обратился к красным мантиям:
— Далее, также совершенно правильно, что я — за пролетарскую революцию и за диктатуру пролетариата. Я глубоко убежден, что в этом спасение и единственный выход из экономического кризиса и военной катастрофы капитализма. И борьба за диктатуру пролетариата и за победу коммунизма, бесспорно, составляет содержание моей жизни. Я желал бы еще по крайней мере двадцать лет прожить для коммунизма и затем спокойно умереть. Но именно поэтому я решительный противник методов индивидуального террора и путчизма.
Некоторое время Димитров продолжал еще говорить спокойно, а потом, повысив голос, бросил в зал:
— К поджогу рейхстага я не имею абсолютно никакого — ни прямого, ни косвенного — отношения. Поджигателя рейхстага Ван дер Люббе я вижу впервые здесь, в этом зале.
Подняв руку, внимательно глядя в глаза Бюнгера, точно пытаясь ему внушить, Димитров далее сказал:
— Теперь я более склонен предположить, что поджог рейхстага — это антикоммунистическое деяние — возник на почве союза политической провокации и политического сумасшествия.
— На кого вы намекаете, Димитров? — встрепенулся Бюнгер и постучал карандашом по столу.
— Моим утешением было и остается лишь то, что мои болгарские соратники, товарищи по классу за границей, революционные пролетарии в Германии и все те, кто меня хоть сколько-нибудь знает, ни на одну минуту не могли усомниться в моей невиновности. Я могу спокойно сказать, что к поджогу рейхстага я имел такое же отношение, как, например, и любой иностранный корреспондент, сидящий в этом зале, или сами господа судьи. Я хочу со всей силой подчеркнуть, что я не имел абсолютно никакого, даже случайного или совершенно отдаленного, отношения к этому преступлению.
Димитров прищурился, поглядел в сторону иностранных журналистов и, казалось, только для них сказал:
— Все предварительное следствие против меня велось с предвзятостью и с явным намерением любой ценой, вопреки всем противоречащим этому фактам сфабриковать из меня для имперского суда поджигателя рейхстага, после того как длившееся месяцами предварительное следствие оказалось не в состоянии, как это теперь для меня ясно, найти настоящих виновников.
Бюнгер не вытерпел, отложил папку, которую только что листал, и снова постучал по столу.
— Говорите суду, Димитров… Как вы думаете, для чего вы здесь?
— Я здесь для того, чтобы защищать коммунизм и себя самого, — ответил Димитров и опять повернулся к публике.
Бюнгер встал. Он был бледен,
— Говорите по существу, Димитров, иначе я вас лишу слова!
Но Димитров продолжал бросать в зал свои такие убедительные доводы.
Иностранные корреспонденты — враги и друзья — были ошеломлены революционной энергией этого человека. Уже на другой день иностранная печать заговорила о Димитрове.
«У этого болгарина, — писал лондонский «Таймс», — как бы врожденное достоинство». Реакционная газета «Пти паризьен» заявляла: «Димитров не отвечает на вопросы. Он нападает». Другая реакционная газета, выходившая в Варшаве, добавляла: «Димитров — человек блестящей интеллигентности и дарования, он превратил скамью подсудимых в скамью обвинителя».
А гитлеровская печать отмечала:
«Он настоящий психолог. Не легко было д-ру Бюнгеру справиться с этим вулканическим человеком на скамье подсудимых. Он злоупотреблял микрофоном для своих целей и никогда не забывал косвенно обратиться к иностранным корреспондентам. Это — эхо, которое он ищет и которое найдет».
Димитров действительно нашел это эхо. Мир заговорил о его первой речи в имперском суде. «Человек, который горд тем, что руководил революционным восстанием, который кричит в лицо каждому буржуа, что он борется против него, который отметает от себя всякую сентиментальность, вызывает аплодисменты буржуазных корреспондентов из-за границы», — писала «Нейе Лейпцигер Цейтунг».
Это был очень печальный день для д-ра Бюнгера. Его хозяева сделали ему строгое внушение за то, что он потерял инициативу. Он должен это хорошо запомнить и обуздать коммуниста[34].
Режим в тюрьме стал еще более тяжелым. Попытки Димитрова получить юридическую защиту не достигли цели. Суд отклонил просьбу Димитрова допустить к участию в суде иностранных адвокатов Моро-Джиаффери, Канпинки, Брантинга, Виллара, Галахера, болгар Григорова и Дечева. Суд назначил официального защитника, д-ра Тейхерта. Этот гитлеровский адвокат вместо того, чтобы помогать Димитрову, делал все возможное, чтобы ухудшить его положение. Димитров был вынужден отказаться от навязанного ему адвоката и взять свою защиту на себя.
Хотя Димитров и был изолирован от внешнего мира, он знал, что мировая общественность с ним. В письмах, которые он получал, правда с большим опозданием, он чувствовал тепло рук тех многочисленных друзей, кто следил за его судьбой. Большое участие в международной кампании в его защиту принял и старый его товарищ и друг Васил Коларов.
