Димитров вздрогнул, поглядел на мать удивленно. Д-р Тейхерт, которому переводили все, также недоумевал: что хочет этим сказать старуха? А мать, похлопав сына по плечу, сердечно улыбаясь, сказала:
— Говори, сын, говори! У тебя дар Павла! Ты говоришь, как апостол Павел.
Тейхерт тревожно поглядел на переводчика. Мать продолжала:
— Говори, сын, так, как ты считаешь нужным. Держись правды, не бойся никого!
Тейхерт взорвался. Изо рта его выпал кусок бутерброда.
— Разве я вас для этого привел, бабушка?
— Вы не ошиблись, что привели меня сюда. Я сказала сыну то, что должна была сказать ему. Теперь могу и уйти…
Тейхерт вскочил.
— Выгоните ее! — крикнул он полицейскому. И, не дожидаясь, пока полицейский этим займется, сам стал выталкивать старую женщину.
— Вы можете выгнать меня, — сказала спокойно мать, — но правду не выгоните. Она везде пробьет себе дорогу, даже сквозь ваши тюрьмы…
Полицейский выругал ее и с треском захлопнул за ней дверь. Мать оказалась на улице. Огляделась и впервые с тех пор, как приехала в Лейпциг, почувствовала, как полегчало у нее на душе. Сердце заполнила радость. Магдалина восторженно слушала ее.
— Да ты, мама, настоящая святая! — вырвалось у дочери.
В тот же день под вечер мать с дочерью вышли погулять по Лейпцигу, купить сигареты для Георгия. В городе стоял обычный шум: позванивали трамваи, гудели автомобильные сирены, с грохотом неслись грузовики. В вечернем полумраке неоновым светом кричали тысячи реклам. Обе женщины шли молча, глухие к шуму и суете большого города. Когда им надоело толкаться в толпе на главном бульваре, они
удалились на небольшую боковую улочку, где было и светло и тихо. Прохожие останавливались, оглядывали их. Никогда здесь не видели так странно одетую старую женщину, прибывшую из какой-то далекой страны. Слух о ней проносился как молния: «Мать Димитрова!»
По дороге им встретился табачный магазин. Чуточку поколебавшись, решили здесь купить сигареты. Продавец с любопытством разглядывал старую женщину. Его восхищала ее одежда, черная шаль, покрывавшая голову и плечи, удивляло ее живое, подвижное лицо. Хотелось ему о чем-то ее спросить… Но теперь в Германии и стены имеют уши. Приготовив старательно пакет, он вежливо вручил его.
— Сколько? — спросила Магдалина.
Продавец опасливо поглядел в окно. Магдалина повторила вопрос. Продавец наклонился к ней и тихо сказал:
— Ничего не стоит, знаю, для кого это…
Открыв покупательницам дверь, он поклонился и сказал:
— До свидания!
Женщины вышли смущенные, растерянные, они не успели даже поблагодарить. Перейдя улицу, направились обратно в гостиницу.
Недалеко от гостиницы их догнал молодой человек в синем промасленном комбинезоне. Быстро наклонившись, он взял руку матери, поцеловал ее старческие пальцы и мигом скрылся в толпе. Женщины остановились пораженные и долго глядели туда, где исчез этот странный молодой человек.
Это был один из тех тысяч, которые следили за каждым словом Димитрова, прислушивались к каждому его призыву из зала лейпцигского суда.
В тот же вечер Парашкева Димитрова нашла в своей гостиничной комнате пакет с продуктами и букет цветов. «Для Георгия Димитрова». Радость залила ее. Казалось, что это он сам пришел навестить ее. На другой день она нашла в комнате шелковую рубаху и обувь с надписью: «Для героя и обличителя». Мать заплакала от радости и горя.
В Лейпциге, Берлине, в Германии — во всем мире, всюду человеческая любовь стремилась к человеку, чье слово было сильнее огня и железа.
На процессе, который продолжался свыше трех месяцев, Димитров сделал все, чтобы доказать перед всем светом преступные деяния гитлеровцев. Из обвиняемого он превратился в обвинителя. Он задавал вопросы на суде, писал письма председателю д-ру Бюнгеру, навязанному ему адвокату д-ру Тейхерту, требовал вызова свидетелей, ставил в тупик полицейских свидетелей, а в вопросах к свидетелям-рабочим старался доказать, что Германская коммунистическая партия не готовилась в то время к революции и поэтому ей не нужен был такой сигнал, как поджог рейхстага. Он давал характеристики свидетелям обвинения, показывал всему миру, что эти свидетели были национал-социалистами, уголовными преступниками, ненормальными людьми, убийцами, фальсификаторами.
— Я вас поздравляю с такими свидетелями, господин председатель! — бросал он саркастически Бюнгеру.
Самой драматичной страницей суда был допрос свидетеля Геринга, премьер-министра Германии, человека-господина, как его называли в Германии, убийцы тысяч невинных рабочих. Того Геринга, который, будучи также министром внутренних дел, говорил;
— Если на улицах нет коммунистов с отрезанными носами и ушами, нет причины волноваться… Я заявил моей полиции: когда вы стреляете — стреляю я! Если кто упал мертвым — убил его я! Только одного требую от вас — не палите в воздух, а стреляйте в людей!
Так вот, этот самый Геринг, самоуверенный властелин, любитель морфия, орденов, славы и денег, явился в суд, чтобы нанести смертельный удар коммунизму. Явился в сопровождении огромной свиты. В зале воцарилась гробовая тишина. Геринг встал, подбоченившись, широко расставив ноги. Он чувствовал себя как дома. Д-р Бюнгер всем своим существом ощущал присутствие министра. Полицейские на балконе и публика в партере словно окаменели.
Геринг начал с иронии:
— Утверждают, что мой друг Геббельс внушил мне план поджога рейхстага и что я с радостью выполнил этот план. Утверждают, что я любовался пожаром. Вероятно, закутанный в синюю шелковую тогу. Остается еще сказать, что я играл на лире, как Нерон на пожаре в Риме…
Полицейские на балконе заулыбались, глаза их засияли: им хотелось аплодировать, но это был не театральный зал. Геринг говорил, не меняя позы, слегка раскачиваясь, отчего ордена его иногда позвякивали.
Димитров внимательно вслушивался в каждое его слово. Геринг быстро закончил показания и взглядом победителя окинул зал.
Медленно поднялся Димитров. Опершись руками на стол, впившись глазами в Геринга, он спросил:
— 28 февраля премьер-министр Геринг дал интервью о поджоге рейхстага, где говорилось: у «голландского коммуниста» Ван дер Люббе был при обыске отобран, помимо паспорта, и членский билет коммунистической партии. Откуда знал тогда господин премьер-министр Геринг, что у Ван дер Люббе был с собой партбилет?
— Нужно сказать, — пренебрежительно ответил Геринг, — что я до сих пор очень мало интересовался этим процессом…
