— Нужно сказать, — пренебрежительно ответил Геринг, — что я до сих пор очень мало интересовался этим процессом…
Димитров чуть подался вперед. В прищуренных глазах его забегали лукавые искорки. Геринг еще не понял смысла его вопроса. Но, встретившись со взглядом Димитрова, Геринг стал говорить раздраженно:
— Я слышал, что вы большой хитрец. Поэтому я предполагаю, что вопрос, который вы задали, давно ясен для вас, а именно, что я вообще не занимался расследованием этого дела. Я не хожу туда-сюда и не проверяю карманы людей. Если вам это еще неизвестно, я говорю вам: полиция обыскивает всех опасных преступников и сообщает мне, что ею найдено.
— Но трое чиновников уголовной полиции, арестовавшие и первые допросившие Ван дер Люббе, единодушно заявили, что у Люббе не было найдено партбилета. Откуда же взялось это сообщение о партбилете, хотел бы я знать? — отчеканивая каждое слово, спросил Димитров.
Геринг надменно бросил:
— Сообщение это было мне сделано официально… Я на следующий же день, до обеда, передал это сообщение в печать… Возможно, в ту ночь ходило много слухов. Все, естественно, не могло быть проверено…
Димитров продолжал задавать вопросы.
— Я спрашиваю: что сделал господин министр внутренних дел 28 и 29 февраля или в последующие дни для того, чтобы в порядке полицейского расследования выяснить путь Ван дер Люббе из Берлина в Геннингсдорф, его пребывание в ночлежном доме в Геннингсдорфе, его знакомство там с двумя другими людьми и, таким образом, разыскать его истинных сообщников? Что сделала ваша полиция?
Геринг попытался отделаться от вопроса.
— Само собой разумеется, что мне, как министру, незачем было бегать по следам, как сыщику. Для этого у меня есть полиция.
Но отделаться Герингу не удалось. Димитров следующим же вопросом припер его к стенке:
— После того как вы, как премьер-министр и министр внутренних дел, заявили, что поджигателями являются коммунисты, что это совершила Коммунистическая партия Германии с помощью Ван дер Люббе, коммуниста-иностранца, не направило ли это ваше заявление полицейское, а затем и судебное следствие в определенном направлении и не исключило ли оно возможности идти по другим следам в поисках истинных поджигателей рейхстага?
Этот вопрос окончательно вывел Геринга из равновесия.
— Я не чиновник уголовной полиции, — раздраженно и зло бросал он слова в зал, — а ответственный министр, и поэтому для меня было важно не столько установить личность отдельного мелкого преступника, сколько ту партию, то мировоззрение, которое за это отвечает… С моей точки зрения это было политическое преступление, и я точно так же был убежден, что преступников надо искать в вашей партии.
Потрясая кулаками в сторону Димитрова, Геринг уже не говорил, а кричал:
— Ваша партия — это партия преступников, которую надо уничтожить!
Когда смолкли крики разъяренного Геринга, Димитров все так же спокойно спросил:
— Известно ли господину премьер-министру, что эта партия, которую «надо уничтожить», является правящей на шестой части земного шара, а именно в Советском Союзе, и что Советский Союз поддерживает с Германией дипломатические, политические и экономические отношения, что его заказы приносят пользу сотням тысяч германских рабочих?
Председатель суда прерывает Димитрова:
— Я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду!
Димитров отвечает:
— Господин Геринг ведет здесь национал-социалистскую пропаганду! — И тут же, обращаясь к Герингу, продолжает: — Это коммунистическое мировоззрение господствует в Советском Союзе, в величайшей и лучшей стране мира, и имеет здесь, в Германии, миллионы приверженцев в лице лучших сынов германского народа. Известно ли это…
Геринг взбешен. Геринг кричит:
— Я здесь не для того, чтобы позволить вам себя допрашивать, как судье, и бросать мне упреки! Вы в моих глазах мошенник, которого надо просто повесить!
Председатель, желая спасти положение и выручить самого Геринга, обращается к Димитрову:
— Я вам уже сказал, что вы не должны вести здесь коммунистическую пропаганду. Поэтому пусть вас не удивляет, что господин свидетель так негодует. Я строжайшим образом запрещаю вам вести такую пропаганду. Вы можете лишь задавать вопросы, относящиеся к делу.
Димитров одной фразой, полной едкой иронии, окончательно добивает Геринга.
— Я очень доволен ответом господина премьер-министра! — звучит в зале.
— Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет. Я вас лишаю слова! — обрывает Димитрова председатель суда.
— У меня есть еще вопрос, относящийся к делу.
— Я лишаю вас слова!
Резкий окрик председателя покрывает рык озверевшего Геринга:
— Вон, подлец!
Бюнгер, склонившись над столом, упавшим голосом обращается к полицейским:
— Прошу, выведите его поскорее!
У Бюнгера лицо стало мертвецки бледным, руки его трясутся. Какой ужас! Завтра весь мир узнает об этой дикой сцене, разыгравшейся в зале имперского суда Германии!
Полицейские хватают Димитрова. Геринг, потрясая кулаками, продолжает кричать:
— Вон, подлец!
Димитров, которого уже тащат к выходу, успевает обернуться и ответить Герингу:
— Вы, наверное, боитесь, моих вопросов, господин премьер-министр?
Побагровевший от бешенства Геринг кричит ему вслед:
— Смотрите, берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда! Подлец!
Только когда Димитрова вытолкали за дверь, Бюнгер облегченно вздохнул. Он вытер с лица пот и объявил:
— Полчаса перерыва, господа!
Поднялись красные мантии, поднялась со своих мест публика, а журналисты бросились к телефонным кабинкам.
Тот день остался памятным для всех. Корреспонденты разнесли весть о разыгравшемся поединке между Димитровым и Герингом. Молодая американка, дочь американского посла в Германии, Марта Додд, непосредственная свидетельница процесса, в тот день записала в своем дневнике;
«Димитров — блестящий, привлекательный темноволосый мужчина — излучал изумительную силу и мужество, каких я никогда не встречала ни у одного человека. Все в нем было полно жизни и огня… Это динамическая личность. Никогда я не забуду то полное внутреннего жара спокойствие, с которым он стоял против Геринга, весь его облик, пламя презрения, пылавшее в его взоре. Это была настоящая борьба, настоящая битва… А вот Геринг — страшно опухший, с надутым, колышущимся животом, нервный, невоздержанный, мелодраматичный. Он кричал хрипло, ужасно, будто задыхался перед блестящим убедительным голосом другого… Нацисты с большим трудом справились с положением»[36].
