— Делайте что хотите, только спасите нас! — воскликнула я, еле сдерживая слезы. — Подумайте, нас с дочерью на свете только двое, и мы совершенно беззащитны! Около нас нет ни одной мужской твердой руки!
— Успокойтесь! — перебил он меня. — Я сделаю все, что смогу.
И вот наступили страшные дни. Мы с Китти не жили, а горели точно в лихорадке, хотя внешне, выходя, например, в переднюю или в кухню, мы были очень веселы, и в эти дни Китти очень много часов проводила за роялем.
Я сделала все так, как советовал мне сделать Владимир: подписала бумагу о добровольном моем выезде из наших комнат, и мне был дан двухнедельный срок на сборы и на выезд. Этим я усыпила бдительность Алексеева, и он совершенно успокоился, чувствуя себя победителем.
В это самое время Владимир неустанно хлопотал о деле. Но, к несчастью, лицо, которое должно было подписать этот ордер, было в командировке.
Владимир ежедневно сторожил его приезд. Он прекрасно знал, что среди людей, приходивших к кабинету этого работника, был друг Алексеева, который тоже ожидал подписи ордера на наши комнаты. Но в кабинете за письменным столом сидел всего-навсего заместитель, его полномочия были ограниченны, и подпись ордера задерживалась.
Получилось самое необыкновенное и неожиданное. Однажды утром Владимир принес ордер с долгожданной подписью на наши комнаты, а буквально через два-три часа раздался звонок и… явился какой-то военный с ордером на эти же комнаты, вместе с ним пришел и Алексеев. Как же это могло случиться?..
Дело в том, что Владимир Юдин, как певец, хлопотал через РАБИС и получил оттуда указание МУНИ на выдачу ордера, а друг Алексеева хлопотал по линии Военной академии и получил такое же указание из военной инстанции. Вернувшийся из командировки работник МУНИ нашел, наверное, на своем письменном столе кипу накопившихся и неразобранных дел. В общей суете и шуме первого дня работы он не обратил внимания на один и тот же адрес комнат, так как вряд ли мог предполагать, что два столь различных учреждения охотятся за одними и теми же жилыми помещениями, тем более что в 1921 году в Москве было еще очень много свободной площади.
Так как Юдин получил ордер на два-три часа раньше, то комнаты были закреплены за ним.
Мы, оставшиеся в двух смежных комнатах, стояли в недоумении и не могли побороть чувства какой-то неловкости. Спасая нас, Владимир должен теперь с нами жить, и мы неожиданно и невольно стали связанными самой тесной, интимной жизнью с ним, а главное, неизвестно даже, на какое время!..
Вы знаете, что мне удалось устроить Валю в нашей же квартире, в комнате одной уезжающей через год дамы, и что в будущем эта комната станет ее собственной. Так вот, в случае нашего выселения она бы осталась жить в ней, так как оплачивает полжировки этой дамы, с которой я сумела найти общий язык. Мы отвели Владимиру диванчик в кабинете, на котором раньше спала Валя. Сами мы по-прежнему остались в первой проходной комнате, моей бывшей спальне.
Вы понимаете меня, дорогая, что как бы идеален ни был Владимир, но наличие этого молодого человека, так молниеносно оказавшегося не только хозяином наших комнат, но и членом нашей семьи, меня и Китти крайне стесняет. Вот что у нас произошло! Кроме того, они все свободные часы с Китти поют, и это утомляет меня, но ведь, если б нас выселили, было бы еще хуже.
Ну, будьте здоровы и благополучны!
Е. П. М.
Дневник Китти
Как странно, вся наша с мамой жизнь пошла вверх дном! Владимир нас спас и живет с нами. Вот какая судьба! И надо же было так обернуться всем обстоятельствам, что именно он явился нашим спасителем. Что заставило его, почти чужого нам человека, человека такого изнеженного, избалованного, привыкшего к удобствам, во имя нашего спасения столько хлопотать и теперь жить здесь, корчиться на маленьком диванчике, подставив кресла для его продолжения, чтобы куда-то положить ноги? Он бросил квартиру родителей и продолжает терпеливо играть эту комедию, чтобы охранять нас. Самое же главное, что делает он это без всякой заинтересованности, бескорыстно, не имея никаких затаенных чувств. Нет! Он, конечно, необыкновенный человек, и этого никто бы не сделал!
Когда нам грозила опасность, то лицо каждого из окружавших меня друзей обнажилось, и я увидела то, чего не ожидала увидеть.
Помню тот день, когда я поднялась наверх к Илье Ефремовичу для того, чтоб отдать ему его пакет с деньгами. Вспоминаю, как он просил меня взять их обратно. Он открыл свой диван, подняв его крышку, и весь деревянный ящик под ним оказался в связанных пачках денег. Потом он протянул руку в углубление стены, где помещался калорифер, и вытащил оттуда небольшой замшевый мешочек, чуть побольше кисета.
— Дайте мне вашу ладонь, — попросил он и, растянув шнуровку этого мешочка, тряхнул его.
На мою ладонь тотчас посыпались искрящиеся камни без оправы. Это были бриллианты чистой воды.
— Это далеко еще не все, что я имею, — сказал он, — и показываю я это вам для того, чтобы вы не боялись будущего, как бы мрачно оно вам ни казалось. Деньги могущественны. Я показываю это вам еще и для того, чтобы вы не делали опрометчивого шага и чтобы не вышли замуж, как говорят, очертя голову, лишь бы закрепиться в Москве. Я вам скажу, что уже давно сам мечтаю уехать отсюда. Я хотел бы где-нибудь на Кавказе начать и развернуть широчайшее дело разработки и лучшей переработки нашей отечественной шерсти. У меня большие планы, и ваш отъезд послужит мне сигналом и толчком для перестройки моей жизни. Вы будете иметь и кров, и прекрасную работу. Только не коверкайте необдуманно вашу жизнь, и я помогу вам во всем, но взамен прошу одного: вашей полной со мной откровенности и только одного чувства — вашей дружбы… Так говорил этот благородный и великодушный человек… Дубов встретил меня на лестнице и обратился ко мне иначе:
— Ну, недотрога, не хотели за меня замуж, а теперь придется мне вас у себя в комнате приютить, так и быть! Екатерину Прокофьевну отправим к моим под Ленинград. Ну как? Может, теперь согласитесь? А? Знаете, «не плюй в колодец…». Не дослушав, я быстро прошла мимо него по лестнице вниз. Мой милый Ричард Львиное Сердце коротко меня спросил:
— Скажите, кому именно надо набить морду?.. Прикажите! Красивый Виталий со слезами на глазах просил у меня на память прядь волос и трогательно покупал мне в дорогу изящную почтовую бумагу.
Львов временно воздерживался от посещений, объясняя это тем, что Алексеев может догадаться, что он князь.
— К сожалению, моя внешность говорит сама за себя, — оправдывался он, и голос его звучал самодовольно. Профессор Т. приходил каждый вечер и, видя, что я не расположена идти с ним на лекции в Политехнический музей, садился и высиживал в углу целыми часами, молча и недвижимо, напоминая мне какого-то глухонемого и наводя на меня невероятную тоску. Господи, какое счастье, что все это позади!..
