Когда Иван Романович в декабре 1951 года отмечал свой восьмидесятилетний юбилей, Театр сатиры прислал ему следующее (как всегда, остроумное и жизнерадостное) поздравление:
«Дорогой Иван Романович!
Неловко обременять Вас, особенно сегодня, просьбами. Но мы вынуждены к этому прибегнуть.
Помогите! Помогите нам найти такие слова, которые могли бы выразить наши к Вам наилучшие чувства, огромную благодарность и восторг за все, что Вы сделали для русского советского театра и кино…
Помимо глубокого уважения и любви к Вам, нас связывают еще крепкие и нежные родственные чувства. Ваша Таня – это наша Таня, и наша любовь к ней огромна – да не возревнует Ваше отцовское сердце!!!..»
В этот театр Татьяна Пельтцер пришла в сентябре 1947 года и сразу ощутила себя «дома».
* * *
«Есть у нее жилплощадь в мире: она прописана в Сатире», – вскоре увидела свет такая эпиграмма Д. Толмачева.
На этой сцене Татьяна Пельтцер играла много и увлеченно: «Остров мира» (миссис Джекобс), «Вас вызывает Таймыр» (дежурная 13-го этажа), «Свадьба с приданым» (Лукерья Похлебкина), «Чужой ребенок» (Караулова), «Завтрак у предводителя» (Каурова), «Пролитая чаша» (вдова Цю), «Яблоко раздора» (Дудукалка), «Дом, где разбиваются сердца» (Гинес). С каждым годом росла ее популярность и значимость, каждый новый сезон приносил зрителям очередную встречу с неповторимым талантом Татьяны Пельтцер. Критики и рецензенты восхищаются ее блистательными актерскими работами.
Но главным рецензентом Татьяны Ивановны по-прежнему оставался отец: «… Сегодня слышал по радио передачу пьесы «Остров мира». У тебя там немного. Читал рецензию в «Советском искусстве». Совершенно с ней не согласен… Играли, кто – в лес, кто – по дрова. Потуги на каких-то им самим неизвестных иностранцев. Скучно и непонятно. Человеческих мыслей или чувств никаких. Из всех действующих лиц выгодно выделяются несколько человек, говорящих понятные слова, в том числе и ты… 1/I-48 г.»
Иван Романович внимательно следил за успехами дочери, но похвалой не баловал. «В том числе и ты…» Вот и все, но как много за этим стоит. Первый значительный успех Татьяны Пельтцер – роль Лукерьи Похлебкиной в спектакле «Свадьба с приданым». Его сняли на пленку и пустили по кинотеатрам. В пьесе действовали молодые коммунисты и комсомольцы, велась борьба за урожай, а зрители почему-то полюбили картежницу и самогонщицу с ее куплетами:
Хороша я, хороша!
Да плохо одета.
Никто замуж не берет
Девушку за это!..
Следом вышел «Солдат Иван Бровкин», и Пельтцер стала знаменитой. Но актриса поняла это не сразу, а благодаря случаю.
Труппа Театра сатиры отправилась в Германию обслуживать советские войска. На первом же КПП какой-то строгий майор начал придираться ко всяким мелочам. «Товарищ майор, мы же артистов везем!» Офицер обошел машину, заглянул в кузов и первое, что увидел – лицо Татьяны Пельтцер. Он мгновенно расплылся в улыбке: «Ой, кого я вижу! ТОВАРИЩ ПИЗНЕР!» С этой минуты Татьяна Ивановна поняла, что стала популярна.
Ее тут же окрестили «матерью русского солдата». Предложения от кинорежиссеров посыпались как из рога изобилия. Пельтцер получила звание заслуженной артистки и стала примой Театра сатиры.
Когда, много лет спустя, к ней заявился фотограф с просьбой поместить ее фото на рекламных сигаретах для заграницы, актриса философски заметила: «Милый, когда я была девочкой, то мечтала, чтобы мои портреты были на афишах и в витринах. А теперь… Можно и на сигаретах. Лишь бы не на туалетной бумаге».* * *
Конец 60-х и начало 70-х в Театре сатиры были для Татьяны Ивановны победны и радостны. Тогда она часто повторяла фразу: «Я – счастливая старуха!» Она сыграла Прасковью в «Старой деве», мадам Ксидиас в «Интервенции», Марселину в «Безумном дне, или Женитьбе Фигаро», мамашу Кураж, фрекен Бок… Наконец, тетю Тони в фееричной постановке Марка Захарова и Александра Ширвиндта «Проснись и пой!», на которой хотелось бы остановиться подробнее, ведь это не только бенефисная роль, но и точка отсчета нового витка в творчестве Пельтцер.
В 1968 году в труппу Театра сатиры была принята большая группа выпускников Школы-студии МХАТ. Среди них – Нина Корниенко, которой сразу же посчастливилось сыграть Сюзанну в «Женитьбе Фигаро», а затем Каролу в «Проснись и пой!». Была она коренастой, крепкой, спортивной, по утрам занималась в группе биомеханики. С нею в спектакль приходили молодость и задор. И хотя Татьяна Пельтцер не занималась биомеханикой, ее природная живость, подвижность, увлеченность, пластичность и жизненный опыт закономерно выигрывали в соревновании с молодостью. Стремительные проходы тети Тони по сцене, феерические взлеты по лестницам, заразительный темперамент, танцы, песни создавали в зале атмосферу праздника. Не было ни малейшего напряжения, игры в поддавки. Были только безупречный комедийный стиль, вихрь эмоций, очаровательная раскованность и свобода. Надо было видеть глаза людей на этом милом, бесхитростном спектакле.
Кульминацией роли и триумфом актрисы становится монолог о четырех пенсиях, которые она получает от четырех мужей из разных стран. («Есть еще на свете настоящая любовь», – говорит по этому поводу тетя Тони.) Монолог этот был превращен режиссерами и композитором Геннадием Гладковым в серию аттракционов, идущих все время крещендо. Татьяна Пельтцер и Нина Корниенко играли затем этот отрывок на многих сценических площадках с неизменным успехом.
Среди множества стихотворных посланий Татьяне Ивановне в связи с этой работой наиболее интересна эпиграмма Бориса Брайнина:
Она была звездой экрана,
Когда ходили мы под стол,
Но кто так весело и рьяно
На сцене пляшет рок-н-ролл?
Ужель та самая Татьяна?
Зрителям казалось, что такая, какая она на сцене, такой же она была и в жизни – актриса Татьяна Пельтцер – своя, близкая, понятная, что все давалось ей легко и просто. Но это все от мастерства. Именно мастерство, отточенное, отшлифованное годами создавало ощущение ее пребывания на сцене сплошной импровизацией – настолько она была жизненна, легка, заразительна. Творческая же индивидуальность Пельтцер была сложной и противоречивой. Когда ее партнер менял мизансцену, пропускал реплики, словом, отступал от установленного рисунка, Татьяна Ивановна выбивалась из привычного состояния, не могла произнести ни слова. У нее делались, по словам коллег, «несчастные собачьи глаза». А однажды, когда актер не появился на свой выход, она вообще ушла со сцены. Пельтцер чувствовала себя свободно лишь в железно установленных привычных рамках. Связи, которые укреплялись внутри спектакля между нею и партнерами, должны были быть так же прочны, как и все в ее жизни, и вызывать необходимые ассоциации.
