В партнеров Татьяна Ивановна влюблялась. Но не дай бог – попасться к ней на язык. Точный, насмешливый взгляд, неприязнь к фальши, естество перло, как трава сквозь асфальт. В душе многие ее не любили, и не потому, что она была ведущей актрисой – это само собой. Не любили за прямолинейность, за то, что резала правду-матку в глаза, за кажущийся вздорным характер.
Замечательный актер Борис Новиков, которого однажды обсуждали на собрании труппы за пристрастие к спиртному, после нелестного выступления Пельтцер, обидевшись, сказал: «А вы, Татьяна Ивановна, помолчали бы. Вас никто не любит, кроме народа!» Новиков-то ее любил, да и она журила его ехидно, по-матерински. Но что ж поделать, если Пельтцер никогда не кривила душой и говорила только правду даже близким и дорогим.
Те, кому она покровительствовала, не чаяли в ней души. Татьяна Ивановна обожала свою парикмахершу, которой везла подарки отовсюду. Боготворила Андрея Миронова, которого считала своим сыном и была неразлучна с ним с первых дней его жизни, поэтому всем надоела своими тостами за здоровье любимца и рассказами о его появлении на свет 8 марта 1941 года. Обожала смачные анекдоты, чуть ли не солдатского пошиба, и сама мастерски рассказывала их. Память у актрисы была превосходной, на детали, на эмоциональные штрихи, на людей. При всей простоватости большинства своих героинь, она превосходно владела такими деталями, которые почти утратились в то время – как держать веер, как им играть, как выставлять ножку в реверансе… Вспомните «Женитьбу Фигаро»! Как же это все могло сочетаться в одном человеке?
После вечера, посвященного 80-летию Георгия Тусузова, на банкете в Доме актера присутствовал патриарх эстрады Алексей Алексеев, который постоянно обращался к Татьяне Ивановне: «Танюша, а помните, в Харькове, когда ваша семья переехала в новый большой дом, Иван Романович устроил прием? Сидели за столом знаменитые артисты, а вы с тоненькими косичками вертелись вокруг нас и все старались обратить внимание на то, что, верно, тогда вас потрясло несказанно: вы убегали из комнаты, и вскоре раздавался шум, бульканье, страшные звуки, как будто начинал извергаться водопад – это вы приводили в действие чудо техники, унитаз! И хотели обратить наше внимание на эту новинку века». При этом сама Татьяна Ивановна сидела на столе, болтая ногами, и с упоением откусывала бутерброд с колбасой. В другой руке она держала рюмку, смотрела на Алексеева смеющимися озорными глазами и вновь была той озорной девчонкой.
Впрочем, не вновь. Она оставалась ею всегда. И в жизни, и на сцене, и в кино.
Актерам быть интереснее Пельтцер было очень трудно. А моложе – просто невозможно. Молодость на сцене – это не отсутствие морщин, а состояние души, когда невозможно удержать бьющее через край жизнелюбие. Настоящий художник, она никогда не была озабочена распространенной женской слабостью – казаться привлекательнее. И все равно ею любовались, восхищались.
Александр Ширвиндт любит вспоминать, как после сдачи спектакля «Проснись и пой!» было решено сделать что-то неординарное, и Пельтцер предложила: «Полетим в Ленинград! К Миронову в «Асторию»! Он сейчас там снимается». И полетели. Два дня гуляли на ее деньги, потому что «заначка» оказалась только у Татьяны Ивановны. Ей всегда можно было позвонить в три часа ночи и сказать: «Поехали!» Она не спрашивала куда. Могла только спросить с кем. И если компания ее устраивала, отвечала: «Подъезжайте!»
В Швеции, в туристической поездке, Пельтцер носилась впереди всех, неутомимая и любопытная. Гид, усталая женщина, русская эмигрантка, поначалу была просто шокирована, а потом покорена стремительностью и не всегда цензурной речью почтенной артистки. С нее постепенно сошло чувство превосходства обеспеченной «шведки» над нищими русскими, и, прощаясь с ними, она плакала и тоскливо обнимала Татьяну Ивановну, а потом долго стояла на дороге, не выпуская из глаз эту чудаковатую женщину, всколыхнувшую в ней неистребимую тоску по родине, и вспоминая захлебывающийся смех старой счастливой актрисы, непринужденной, как ребенок.
В 1963 году на гастролях в Париже Пельтцер жила в одном номере со своей подругой Валентиной Токарской. Из мебели – только кровать и биде. По городу ходить можно было только впятером и возвращаться засветло. Но актрисы игнорировали эти указания, посещали ночные увеселительные заведения, бродили по пустынным улицам, заглядывались на знаменитое «чрево Парижа»… Так как завтрак был в восемь утра, Пельтцер однажды решила заказать его в номер. Сиплым ото сна голосом она пробасила в трубку: «Бонжур!» В ответ жизнерадостный голос отозвался: «Бонжур, месье!» Больше по-французски Татьяна Ивановна не знала ни слова и переходила на немецкий, а Валентине Георгиевне приходилось только вздыхать о своей репутации.
Как-то на одном из центральных телеканалов показали документальный фильм о Татьяне Пельтцер, весь сюжет которого строился вокруг слова – «одиночество». Мол, актриса так страдала от одиночества, так переживала из-за отсутствия семьи, плакала в подушку по ночам… Будто авторы фильма подсматривали за ней из коридора или наблюдали через окно. Друзья и коллеги утверждают обратное. Никогда Татьяна Ивановна не сокрушалась по поводу своего одиночества. «Все ваши проблемы из-за детей, этих неблагодарных, маленьких эгоистов! – басила она своим молодым подругам. – У меня их нет, и я счастлива!» Для Пельтцер важнее всего была свобода, и она наслаждалась ей в полной мере. Съемки, спектакли, телевидение, эстрада, вечера в Доме актера и Доме кино, преферанс с любимой подругой Валентиной Токарской и «кем-нибудь третьим»… О каком одиночестве можно говорить?
Вот замуж больше не вышла, это правда. Романы были, говорят, очень красивые. С ожиданием у окошка в розовом, кружевном пеньюаре, со вздохами и печальными взглядами… Но настоящая любовь была одна, на всю жизнь. Милый Ганс. Он стал профессором, доктором философских наук, работал в институте Маркса – Энгельса. Иногда они встречались – на гастролях или в домах отдыха на море. В такие моменты весь театр, затаив дыхание, наблюдал за их трогательными прогулками – как в юности, взявшись за руки. Когда сын Ганса приезжал учиться в Москву, то часто гостил, а то и останавливался у Татьяны Ивановны. Новая фрау Тейблер страшно и небезосновательно ревновала мужа, устраивала скандалы, запрещала переписываться, но бывшие супруги оставались привязанными друг к другу всю жизнь.
Ольга Аросева однажды стала свидетельницей их встречи: «Мы как-то отдыхали в Карловых Варах, он приехал из Берлина повидаться с Татьяной Ивановной. Мы с Галей Волчек решили, что им хотелось бы побыть одним, вспомнить прошлое – и отошли. Они стояли вдвоем на балконе. Вначале тихо беседовали. Потом тонус беседы начал накаляться, голос Татьяны Ивановны, конечно же, лидировал. Из доносившихся обрывков фраз было понятно, что выяснялось, кто виноват в том, что они расстались… Но все свелось к улыбкам и смеху. Пятьдесят лет прошло. Да каких лет! Их разлучила история, как сказала бы героиня Пельтцер тетя Тони Кралашевская».
