впоследствии в лагерях, как очень многие из профессоров и слушателей курсов.
Мама училась на одном курсе с Наташей Радченко – будущей писательницей Натальей Баранской, с Ниной Лурье-Алексеенко, с Надеждой Лапшиной-Терпсихоровой. Наталья Владимировна Баранская вспоминает, что программа курсов была несовершенна, не проводилось творческих семинаров. Занятия проводились вечером, публика была разнообразной. Среди слушателей встречались нэпманские дочки, дети «классово чуждых», которых государственные вузы не принимали.
Занятия на курсах были платные, а жили родители, как тогда говорилось, «на фуфу», то есть на то, что им присылали из дома. Маме помогали больше, ее отчим как врач зарабатывал неплохо. У бабушки было свое хозяйство, и мама часто получала посылки. А еще мама была счастливой обладательницей своей собственной комнаты.
А вот папе приходилось совсем худо. Мария Даниловна жила на маленькую вдовью пенсию и помогала ему очень мало. Жилья у папы не было. Одно время он снимал комнатку на Двадцатой версте Белорусско-Балтийской дороги, потом жил в какой-то развалюхе возле Таганской площади. На время его приютили Георгий Аркадьевич Шенгели и его жена Нина Леонтьевна Манухина. Папа жил в их комнате в Борисоглебском переулке на Поварской, под столом, и, как он вспоминал, у него там была даже своя электрическая лампочка.
А в феврале 1928 года родители официально поженились. В 1927 году папа со своим «приданым» – голубым ватным одеялом, подушкой и стопкой книг – переселился к маме в Гороховский переулок.
В 1929 году после скандального самоубийства одной из слушательниц – дочери крупного военного – Литературные курсы были закрыты властями, но студентам было разрешено сдать зачеты и экзамены при 1-м МГУ.
К тому времени папа был уже сотрудником газеты «Гудок». Туда его привел Шенгели, который писал для «Гудка» стихотворные политические фельетоны и вел раздел судебной хроники. Георгий Аркадьевич решил уйти из газеты, а на свое место порекомендовал папу. И папа оставил курсы, чтобы работать, писать стихи и заниматься самообразованием.
Но мама хотела доучиться. Ей было обидно бросать, проучившись три года. К тому же она понимала, что диплом о высшем образовании поможет ей в жизни.
Мама писала стихи и прозу. Друзьям нравилось, как она пишет, и один из них даже прозвал ее «Толстой в юбке». От ее работ остался лишь небольшой набросок рассказа, остальное мама уничтожила. О ее литературной одаренности можно судить по ее замечательным письмам и по отрывочным дневниковым записям. Вот одна из них, по которой можно многое понять в мамином характере и в ее судьбе: «…Я теперь поняла в чем весь кошмар: я – “натура” (мама ставит кавычки, потому что не любит высоких слов. – М.Т.) творческая, то есть у меня есть все, что должны иметь творческие люди – и в отношении к окружающему, и способность обобщать, и умение процеживать, и, самое страшное, требования к жизни, как у “творца”. Не хватает одного – дарования – и вся постройка летит кувырком и меня же стукает по макушке, а требования мои никогда не смогут быть удовлетворены, потому что они мне не по силам. Т. [30] когда-то мне сказала, что она мечтала быть другом, правой рукой какого-нибудь большого человека, а я удивлялась, потому что я хотела сама быть созидателем.
В четырнадцать лет я писала:
Я хочу музыки дикой и властной,
Я хочу жизни широкой, опасной,
Я не хочу на земле пресмыкаться,
Я хочу с вихрями, с бурями мчаться.
Это смешно, конечно, даже стыдно писать это и об этом, но в таком детском бунте – мысли-то мои, пусть бездарно оформленные, – и заключаются дальнейшие несчастья: я думала, что хотеть – значит мочь.
Быть приживалкой чужого дарования! Надо иметь дар самоотречения. И насколько в жизни и в быту он мне свойствен по полному безразличию к тому, от чего я с легкостью отрекаюсь, настолько я жадна к своему внутреннему миру, и попробуйте сделать из меня святую! Потому-то я и не смогла бы быть ничьей нянькой и вот поэтому-то я и не могу никак изменить свою жизнь».
Вот такой была наша мама. Андрей не читал этих записей, но он хорошо ее понимал и чувствовал. Поэтому в финале «Зеркала» старая мать ведет маленьких детей не с добрым и нежным, а с напряженным и суровым лицом. Она выполняет свой материнский долг, она любит своих детей, но только в этом не может заключаться смысл ее существования на земле. А самое главное в ее жизни не состоялось…
Но вернемся к истории с курсами. Наступило лето 1930 года. Папа уезжает со своей тещей, маминой мамой, к ней на Волгу в село Завражье – ему надо было отдохнуть и поправить здоровье. Мама же, оставшись в Москве, должна была за десять дней досдать необходимые экзамены и приехать к ним в деревню.
14 июня папа, бабушка и собачка родителей Туська отправились в дорогу. Ехать им надо было через Кинешму. По прибытии туда, 15 июня, с вокзала папа посылает маме открытку с просьбой о скорейшем ее приезде к нему.
16 июня мама пишет папе письмо, в котором она очень разумно обосновывает необходимость закончить курсы. Папину открытку она еще не получила.
Примерно 18 июня она получила эту открытку, а вслед за ней и телеграмму, в которой папа умоляет ее бросить все и немедленно приехать.
24 июня мама выезжает из Москвы в Завражье, так и не сдав экзаменов, необходимых для получения свидетельства об окончании курсов. Зато папино двадцатитрехлетие они отмечают вместе.
Вот так закончились для мамы занятия на ВГЛК. В анкетах при поступлении на работу в графе «образование» ей приходится писать «неоконченное высшее». Поэтому работала она корректором в типографии и даже не пыталась устроиться редактором – без высшего образования на эту должность не брали.
Я очень люблю вещи. Но не потому, что они приносят пользу или имеют определенную цену. Я люблю вещи за то, что они связаны с дорогими мне людьми. Вещь, соприкоснувшись с человеком, хранит его тепло и от этого сама становится почти одушевленной.
Я берегу многое, связанное с памятью моих близких. И сейчас жалею, что сразу после смерти мамы вынесла на улицу все из ее комнаты – кровать, кресло, китайское шерстяное одеяло, подаренное мне ею самой, сумочку, которая лежала под ее подушкой. Тогда эти вещи казались мне врагами. Они слишком агрессивно и жестоко напоминали о ней, и я безжалостно их уничтожила.
Сейчас я не могу выбросить ни маминой старой шерстяной шапки, ни папиного голубого свитера, съеденного молью
