Первого августа в Уильямсберге собрался Виргинский конвент — более сотни делегатов. Новый договор об ассоциации был принят единогласно: с 1 ноября не ввозить из Великобритании и других мест никаких товаров, за исключением лекарств; прекратить ввоз рабов и чая; ничего не покупать у Ост-Индской компании, если она будет настаивать на уплате за чай, утопленный в Бостоне. Великобритания должна прислушаться к их требованиям: прекратить экспорт табака начиная с августа 1775 года и улучшать местную породу овец, чтобы развивать в Америке производство тканей. Конвент также осудил поведение генерала Гейджа в Бостоне.
Отставной полковник Вашингтон снова был «на коне». Прежде избегавший публичных выступлений, здесь он произнес своим глуховатым голосом зажигательную речь, пообещав на собственные средства собрать тысячу ополченцев и повести их на Бостон. 5 августа его выбрали одним из семи делегатов от Виргинии на всеобщий конгресс, созываемый в Филадельфии: он получил на девять голосов больше, чем красноречивейший оратор Патрик Генри, и уступил всего несколько голосов председателю Пейтону Рэндольфу.
Утром 7 августа перед отъездом из Уильямсберга Вашингтон приобрел экземпляр «Общего обзора прав Британской Америки» Томаса Джефферсона, где были слова: «Пусть льстит тот, кто боится; это искусство не отличает американца. Восхвалять то, что недостойно, может быть, хорошо в корыстных целях, но не подобает тем, кто утверждает права человеческой природы. Они знают и поэтому скажут, что короли — слуги, а не хозяева народа. Ваше Величество, откройте свое сердце либеральным и широким мыслям. Пусть имя Георга III не запятнает страницу истории». Заканчивался же памфлет так: «Бог, давший нам жизнь, одновременно даровал нам свободу; сила может их уничтожить, но не разъединить. Таково, Ваше Величество, наше последнее и окончательное решение. Соблаговолите действенно вмешаться со всей серьезностью, чтобы исправить великие несправедливости и успокоить умы своих подданных в Британской Америке относительно всяких опасений насчет будущих вторжений; установите братскую любовь и гармонию во всей империи, которые продлятся до скончания века, — вот о чем горячо молится вся Британская Америка».
Вашингтон чувствовал, что в книге его жизни начинается новая глава, и сам подвел черту под прошлым, приняв участие в распродаже с аукциона имущества из Бельвуара. Он купил больше половины всей мебели Фэрфаксов, включая оконные занавеси, подсвечники и бюст Шекспира.
Тридцать первого августа, после раннего обеда, Вашингтон в сопровождении верного слуги Билли Ли и двух других делегатов, ночевавших в его гостеприимном доме, — Патрика Генри и Эдмунда Пендлтона — выехал из Маунт-Вернона в Филадельфию, на Первый Континентальный конгресс. Утро было душным и безветренным: в тот год выдалось жаркое, засушливое лето. Марта вышла их проводить. «Она казалась готовой на любые жертвы и старалась ободрить нас, хотя я знаю, что ей было тревожно, — вспоминал позже Пендлтон. — Она говорила так, как спартанская мать со своим сыном, идущим на битву. „Надеюсь, вы будете тверды; знаю: Джордж будет“, — сказала она. Эта милая женщина хлопотала по дому с утра до ночи, но уделяла время и для разговоров с нами, позволяя нам развлечься. Когда мы уезжали тем утром, она стояла в дверях и напутствовала нас: „Храни вас Бог, господа“».
В Филадельфию прискакали 4 сентября. На следующее утро пришли подкрепиться в «Сити-Таверн» («Городскую таверну»), где уже гомонили другие делегаты. Было решено проводить собрания Конгресса в Карпентерс-холле («Доме плотников»). Председателем избрали Пейтона Рэндольфа. Таким образом, у Вашингтона появился мощный союзник: у них с Рэндольфом были общие дела, тот несколько лет тому назад взял у него взаймы 250 фунтов и входил в число четырех наблюдателей от Генерального совета, перед которыми Вашингтон отчитывался в своем управлении имением Кастисов.
Конгресс оказался собранием говорунов, способных разглагольствовать на любую тему и считавших своим долгом высказаться по каждому затрагиваемому вопросу. Каждый стремился превзойти другого в красноречии и демонстрации государственного мышления. Немногословного Вашингтона, привыкшего держаться в тени, быстро задвинули на второй план: он не был избран ни в комиссию по правам колоний, ни в комиссию по торговым отношениям с Великобританией. Но у него был свой талант: он умел слушать, наблюдать и подмечать. А чтобы привлечь к себе внимание, надо отличаться от других.
Разгоряченные ораторы, сыпавшие цветистыми метафорами, умолкали, когда среди шумного собрания поднимался Вашингтон и с непроницаемым лицом произносил несколько простых, выдержанных фраз, бивших, однако, в самую точку. Словно памятуя о напутствии Марты Вашингтон, виргинцы вообще держались твердо и уверенно: по словам одного пенсильванца, даже бостонцы казались «тряпками» в сравнении с ними. Боевое прошлое Вашингтона сразу пришло всем на память; поскольку над Конгрессом витал призрак возможной войны с Англией, делегаты подбадривали сами себя, вспоминая о подвигах отважного полковника, и уговаривали его возглавить армию, если это потребуется.
Тринадцатого сентября Вашингтон получил письмо от капитана Маккензи, некогда служившего под его началом, а ныне получившего офицерский патент в регулярной армии и приписанного к 43-му пехотному полку, квартировавшему в Бостоне. Маккензи не жалел черной краски для описания бостонских мятежников, поставивших себе цель добиться полной независимости: «…бунтарские и многочисленные собрания вооруженных людей, их возмутительные и невеликодушные нападки на лучших людей этой провинции, заставляющие тех спасаться бегством, и повторяемые, хотя и слабые угрозы разоружить войска дают генералу Гейджу достаточно причин, чтобы перевести город на положение обороны, чем мы сейчас и заняты и что вскоре будет сделано, к их великой досаде».
Вашингтон не мог не верить боевому товарищу, однако дело было серьезное, и ему хотелось разобраться во всём самому. Он стал искать встречи наедине с делегатами от Массачусетса, чтобы прямо задать им вопрос: чего они добиваются? Эта встреча состоялась вечером 28 сентября; на ней присутствовали также Ричард Генри Ли и доктор Шиппен из Филадельфии. Все сомнения рассеялись: перед ним были не горлопаны и демагоги, а трезвомыслящие прагматики, желающие сбросить ярмо угнетения и считающие насилие не методом достижения целей, а реакцией на беззаконие.
Проведя еще ряд встреч (Вашингтон никогда не действовал сгоряча), 9 октября он с облегчением написал Маккензи, что тот заблуждается: никто в Америке не стремится к независимости, вместе или по отдельности, но и с потерей прав и привилегий, ставящей под угрозу саму жизнь, свободу и владение собственностью, мириться не желает. «По моему мнению, если министры полны решимости довести положение до крайности, прольется больше крови, чем за всю историю Северной Америки, а миру в этой великой стране будет нанесена столь сокрушительная рана, что даже время не сможет ее залечить или стереть память о ней», — писал Вашингтон. Он считал, что «ни один мыслящий человек во всей Северной Америке» не желает независимости — «наоборот, пламенным желанием самых ярых поборников свободы является восстановление мира и спокойствия на конституционной основе во избежание ужасов внутренней вражды».
