Земля была высушена солнцем до предела, плотно утрамбована. Упал я боком, неловко, и столб ударил меня по ногам.
Потом я потерял сознание...
Теперь-то вот, в больнице, ясно мне, что забираться на этот столб не следовало, что основание его сгнило давным-давно и что держался он, как на тросах, на проводах. До тех пор держался, пока их не обрубили.
Теперь-то мне это ясно. Не случайно, видать, всплывает в памяти старая поговорка о том, что каждый из нас задним умом бывает крепок.
В самом деле: разве трудно было, пока «кошки» не были еще на ноги надеты, пока сам на земле стоял, проверить этот столб на крепость?
А солнце в тот день палило нещадно. Уже здесь, в больнице, мне рассказали, что очень долго провалялся я в беспамятстве под жуткими лучами этого солнца, что первую необходимую помощь оказали мне слишком поздно. И вот результат: началась газовая гангрена.
— Будем ампутировать ногу,— сказала мне женщина-хирург тоном, исключающим всякие возражения.
Обидно, черт побери! Два с лишним года войны провел я в башне «тридцатьчетверки». Снаряды и пули миловали меня. Как-то раз наш танк наехал на минное поле. Что скрывать? Душа в пятках была. Но и там обошлось, пронесло.
А здесь на вот тебе!
Испортил я ребятам поход за грибами, а дружкам — веселую прогулку в Горлово, к девчатам.
В окне торчит стриженная наголо белобрысая голова.
— Привет, Валь!
Свидание с больными дозволяется родственникам не каждый день. Юра нашел лазейку.
Убедился, что в палате никого, кроме меня, нет, перебросил через подоконник босые ноги, присел на краешек койки. Сидит осторожно, не дыша почти: случайным движением боится причинить мне боль.
— Как дела? — спрашивает он по-взрослому.
Я усмехаюсь невесело:
— Хуже некуда. Резать ногу будут.
Он вздыхает — печально, глубоко.
— Знаешь, Валька, это ведь не так уж и страшно. С одной ногой сколько хочешь живут. Конечно, по столбам теперь лазить ты не будешь, но что-нибудь другое делать научишься.
Я молчу — боюсь сорваться, вспылить? А что и скажешь? Те же самые утешительные слова слышу я каждый день от Толстиковой, той самой женщины-хирурга, которая собирается оставить меня без ноги. От этих вот слов, пропитанных сладкой ложью, становится мне так жаль себя, так невыразимо жаль... Что ж вы толкуете, дорогие мои люди, ведь мне еще и двадцати двух нет...
— Я вот книжку одну прочитал. Мировая книжка! Знаешь, про летчика. Он без обеих ног остался, а все равно воевал, летал на истребителе. И Золотую Звезду Героя получил. Вот! Маресьев его фамилия.
— Врут это, Юрка, или ты заливаешь. Не мог летчик на истребителе без обеих ног летать. Я-то повоевал, кое-что видел...
— А вот и не врут, а вот и правда. Я тебе эту книжку принес.
Он достает из-за пазухи затрепанный, перебывавший, думать надо, в десятках рук номер «Роман-газеты».
— Вот, почитай. Сам увидишь, что все будет правда.
— Ты, Юрка, лучше у бати махры попроси. Принеси мне стаканчик. Муторно без махры.
Он уходит так же, как и вошел,— через окно. Книга лежит на тумбочке, и, по правде сказать, читать ее мне вовсе не хочется.
— Так как же, Валентин Алексеевич?
— Ногу резать не дам.
— Но, подумайте, неприятности могут быть и еще больше.
Хирург начинает горячо убеждать меня в чем-то, пересыпает свою речь мудреными, непонятными словами. Голос мягкий, обволакивающий — в голосе можно утонуть. И хотя я понимаю с пятого на десятое, но чувствую, что могу уступить, сдаться, и, чтобы не случилось этого, повторяю как заведенный :
— Все равно не согласен... Не дам.
Хирург, симпатичная и очень настойчивая женщина, грустно качает головой. Мне ясно: дело мое совершенно плевое, и все же твержу, твержу почти в забытьи:
— Не дам, не согласен. Лучше умру...
— Ладно, посмотрим.
Хирург уходит.
Потом меня везут в операционную палату.
...Усыпляли, кололи, пилили что-то. И раз и два. Очнулся я на столе: потолок надо мной белый, и ни на бок, ни на спину повернуться не могу: какой- то груз прицепили к ноге. Но — слава богу! — цела она, то есть не отпилили.
С этим грузом, на вытяжке, пролежал я пять месяцев. Плюс месяц без груза. Полгода, в общем-то.
Шел домой на костылях, а на улице уже зима была. То выбоина, то льдышка подвернутся под ноги — попробуй-ка перепрыгни через них.
Трудно привыкать к ходьбе на костылях.
«Ничего,— думал про себя,— ничего. Все хорошо, скоро я их выброшу».
Дома встретили меня радостно. За обедом накормили грибным супом — видимо, из тех самых грибов суп, за которыми я так и не смог сходить вместе с братьями.
— Где же теперь работать собираешься? — вроде бы невзначай полюбопытствовал отец.
— Надумал шоферить. Мотор знаю, машину с войны водить могу. Осталось костыли выбросить да права получить. Но за этим дело не станет.
Юра внимательно посмотрел на меня:
— Трудно будет привыкать.
— А Маресьев? — улыбнулся я.— На-ка вот, забери книгу да снеси в библиотеку. Просрочил давно...
— А я там сказал, кому беру.
ГЛАВА 2
Юра — пятиклассник
Пятый класс начался для Юры в новой школе. Как-то раз — дело к вечеру было — он привязался ко мне:
— Пойдем, Валь, я тебе нашу школу покажу.
— Да куда же я на костылях? Не дойду ведь...
— Пойдем, я помогу. Хочешь, на плечо мое опираться будешь?
Уговорил-таки, и кое-как, помаленьку, доковыляли мы с ним до школы на улице Московской. Ничего особенного, простенький двухэтажный домик. Деревянный. В коридорах темновато. На одной из дверей табличка: «5А».
— Наш класс!
Юра отворил дверь, и я, погромыхивая костылями, прошел в не очень просторную и не очень уютную комнату.
Сразу бросилось в глаза: класс мало похож на класс в обычном смысле этого слова. Так, в Клушине, семь лет сидел я за партой, обыкновенной школьной партой, выкрашенной в привычный черный цвет, с откидной крышкой на петельках. Помнится, на внутренней стороне крышки я еще ножом вырезал свое имя... Здесь же стояли сколоченные на скорую руку из грубых досок неуклюжие столы. Стояли они в два ряда, не то по четыре, не то по пять в каждом.
— Садись, Валь,— показал мне братишка на учительский стул и, когда я устроился, поудобнее вытянув больную ногу, объяснил, что за каждым столом сидят они по пять-шесть человек и что, когда вызывают к доске кого-нибудь из тех, чье место в серединочке, он, чтобы не тревожить товарищей, просто-напросто «подныривает» под стол.
