Мама об этой истории в подробностях от Марии Тимофеевны слышала, от старшей своей сестры.
Кто-то из хозяйских держиморд по наущению охранки «помог» деду во время работы получить тяжелое увечье: Тимофей Матвеевич проходил по цеху, когда сверху сбросили на него раскаленную болванку.
По стопам отца пошел и старший мамин брат, Сергей Тимофеевич. Тоже питерский рабочий, он уже в семнадцать лет получает «волчий билет» за участие в забастовках, на квартире Матвеевых часто устраиваются обыски — жандармы ищут запретную литературу. После революции Сергей Тимофеевич, большевик, комиссар одной из частей Красной Армии, сражается на различных фронтах, принимает участие в подавлении кулацкого мятежа в Гжатском уезде.
В двадцать втором году его, полного сил, энергии, сразил сыпной тиф.
...Все это вспоминалось мне в те минуты, когда я увидел косоворотку деда в маминых руках. И еще вспомнилось — тоже мама рассказывала, что дед надевал рубаху эту только по большим праздникам — в дни тайных рабочих маевок.
— Зря ты это,— тихо сказал отец.
— Надо,— повторила мама, берясь за ножницы.
Вскоре на стул поверх аккуратно сложенной Юриной белой рубахи лег кумачовый галстук.
— Ура! Спасибо, мамочка! — бросился Юра утром целовать маму.
Юра не догадывался, какой ценой достался ему этот галстук, не подозревал, что матери пришлось пожертвовать кумачовой рубахой — единственной памятью о деде Тимофее.
Мы и не собирались говорить ему об этом. Зачем?
А сказать все-таки пришлось. И случилось это, наверно, через неделю после того, как его приняли в пионеры. Вот при каких обстоятельствах случилось.
Юра прибежал из школы, швырнул сумку на скамью, закричал с порога:
— Знаешь, Валя, нам новые галстуки выдали, настоящие! Поменяли на старые.
Дома, к счастью, был я один.
— Смотри,— расстегнул он пуговицы пальто.— Шелковый!
— Ты что наделал?
Наверное, он что-то прочитал на моем лице или по голосу понял, потому что притих, спросил негромко:
— А что?
— Твой же галстук мама знаешь из чего сшила? Из красной рубахи деда Тимофея.
Я хотел рассказать ему, как это было, и не успел: Юра повернулся на пороге, выскочил на улицу.
Вернулся он скоро, вернулся в своем — сатиновом галстуке.
Эту трубу Юра принес из школы.
Была она старенькой, неприглядной: на одном боку вмятина, на другом — заплата, мундштук облез до невозможности.
Пока брат снимал с себя пальто и переодевался — менял черные, аккуратно выглаженные брюки на старенькие, коротковатые уже, и белую парадную рубаху на полосатую домашнюю, я повертел трубу в руках и даже обнаружил на ее медном поле выцарапанную чем-то острым надпись: «Леня любит Симу. 1937».
Вон ведь какая старушка! И Леня, наверно, уже давно разлюбил Симу, и Сима, думать надо, уже не та — на десять лет старше стала. А поколения мальчишек из года в год мусолят эту трубу в губах.
— Буду играть в школьном духовом оркестре,— сообщил Юра, покончив с переодеванием.— А сейчас послушай, соло исполнять буду.
Я опасливо покосился на зыбку, в которой безмятежно посапывал Зоин первенец — наша с Юркой племянница, нареченная Тамарой, Томой.
— Да ты не бойся,— успокоил брат.— Я тихонько.
Взял трубу из моих рук, набрал в легкие воздуху и...
Трудно передать, что за дикие это звуки были.
Маленькая Тамара мгновенно проснулась в зыбке и завопила изо всех силенок. Я закрыл уши. С огорода приковылял отец, остановился на пороге, смотрит. А Юра надул щеки, побагровел от натуги весь и дует, дует... и вроде бы не слышит сам себя.
— Ну, труба дело! — угрюмо сострил отец.— Ай да музыкант, аи да композитор Чайковский!
Юра оторвался от инструмента, переводя дыхание, невинно посмотрел на отца:
— Хорошо получается, а?
— Куда лучше! Вишь вон, девка надрывается. Просит, значит, чтобы еще сыграл, очень ей по нраву пришлось.
— Я могу.
Он снова поднял трубу вверх. Отец подморгнул мне:
— Я глуховат, так мне уж способней с огорода послушать.
И ушел.
Я тут же решил раз и навсегда избавить брата от иллюзий относительно его музыкальных способностей.
— Юрка, зачем ты не за свое дело берешься? Тебе же при рождении медведь на ухо наступил.
Тут был маленький перебор: слух Юра имел, пел неплохо. Но мысль о кошмаре, которым угрожала спокойствию нашей семьи злосчастная труба, и толкнула меня на эту ложь. Как говорится, на ложь во спасение.
— Над тобой вся школа, весь город смеяться будет.
— Ты думаешь, не за свое дело? А если у нас трубача в оркестре нет, тогда как? Должен же кто-то играть.
— Но почему именно ты?
Он положил инструмент на скамью, раскачал зыбку — племянница понемногу утихла.
— Ладно, Валька, я тебе покажу, есть у меня способности или нет их.
Прихватив трубу, он ушел в сарай, туда, где были сложены дрова. Вскоре дикие, лохматые звуки понеслись над садом.
Несколько месяцев подряд — аккуратно, по вечерам, когда всем нам так хотелось отдохнуть после работы! — изводил нас Юра тренировками.
— Опять композитор упражняется, хоть из дому беги,— морщился отец, но теперь в его словах было больше добродушия, нежели насмешки. Упорство сына ему явно нравилось.
И однажды труба запела с необыкновенной чистотой, протяжно, печально и красиво.
— Смотри-ка, что выделывает, щучий сын! И впрямь Чайковский,— изумился отец.— Ну, теперь труба дело!
Столько торжества послышалось в его голосе, что можно было подумать: не сын, а сам он овладел сложным искусством трубача.
В канун октябрьских праздников Юра положил на стол несколько белых картонных квадратиков.
— Вот. На всех принес. Обязательно приходите.
Я взял один квадратик. От руки фиолетовыми чернилами крупным детским почерком было выведено:
«Дорогой товарищ!
Коллектив школьной художественной самодеятельности приглашает Вас на праздничный концерт...»
Дальше были проставлены дата и часы, а вес это венчалось солидной подписью: «Совет пионерской дружины».
— Ты-то будешь выступать? — заинтересованно спросил Юру отец.
— А как же!
— Тогда готовь, мать, выходное платье. Посмотрим, что за артист в нашем доме растет. Как знать, может, со временем лауреатом станет.
Нужно было видеть, как собирался на этот вечер отец: выскоблил щеки самым тщательным образом, вырядился в чистую рубаху и даже, украдкой от нас, обрызгал себя духами — позаимствовал у Зои. И все поторапливал маму: что ж ты, мол, копаешься, Юра не увидит нас — расстроится, сорвет выступление.
