за выслугу лет. В глазах общества такой человек уже считался состоящим «при серьезном деле», что повышало его общественный статус, делало солидным чиновником. В предложении, сделанном Орловым Пушкину, по меркам того времени нет ничего удивительного: тогда в России (и в других странах) сплошь и рядом для того, чтобы получить офицерские эполеты, специального военного образования не требовалось. Ссылка Пушкина на юг России географических комментариев не требует. Вторую ссылку никак нельзя считать «севером» по отношению к Петербургу – село Михайловское находится (точнее, находилось) в Псковской губернии, лежавшей от Северной столицы к югу. Но вот по отношению к Одессе и Кишиневу Михайловское – безусловный север. Так что Пушкин и в самом деле побывал в ссылке и на юге, и на севере.
(Замечу в скобках: при «сибирском» варианте Пушкин никогда не встретил бы Натали Гончарову и не женился бы на ней. Его личная жизнь тоже была бы совершенно другой.)
Левушка допустил кое-какую хронологическую путаницу в описанных им событиях, как читатель вскоре убедится, – вполне возможно, сделал это не по забывчивости, а умышленно, ради пущей эффектности. Кое-какие детали исказил, но в главном был точен. Поскольку есть свидетельство самого Пушкина.
Жила когда-то Александра Андреевна Фукс, довольно известная в то время писательница, впоследствии позабытая (быть может, и справедливо – творчество ее было не такого уж и высокого уровня). В свое время она стала женой казанского профессора Карла Федоровича Фукса. В 1833 году, проездом в Оренбург, Пушкин оказался в Казани и побывал в гостях у Фуксов, которым, помимо прочего, подробно рассказал о предсказании Кирхгоф.
Хозяин и его супруга оказались этим разговором несколько недовольны: поначалу речь зашла о «магнетизме» (вероятнее всего, о месмеризме, тогда весьма еще модном. – А. Б.), а, как писала потом Фукс, «Карл Федорович не верит, потому что он очень учен, а я не верю, потому что ничего тут не понимаю». Потом Пушкин завел разговор, по признанию г-жи Фукс, «еще менее интересный», но она, будучи большой поклонницей творчества Пушкина, старательно записала (к превеликому сожалению, не все).
А. А. Фукс: «…о посещении духов, о предсказаниях и о многом, касающемся суеверий». И далее цитирует Пушкина: «Вам, может, покажется удивительным, что я верю многому невероятному и непостижимому, но быть так суеверным заставил меня один случай. Раз пошел я с Н. П. В. (Н. П. Всеволожский. – А. Б.) ходить по Невскому проспекту, и из проказ зашли к кофейной (т. е. гадавшей на кофейной гуще. – А. Б.) гадальщице. Мы попросили ее нам погадать, и, не говоря о происшедшем, сказать будущее. “Вы, – сказала она мне, – на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественной смертью”. Без сомнения, я забыл в тот же день и о гадании, и о гадальщице. Но спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с одним давнишним приятелем, который служил в Варшаве при В. К. Константине Павловиче и перешел служить в Петербург; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверяя меня, что Цесаревич этого желает. Вот первый раз после гадания, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи со знакомым я и в самом деле получил с почты письмо с деньгами, и мог ли я ожидать их? Эти деньги прислал мой лицейский товарищ, с которым мы, бывши еще учениками, играли в карты, и я обыграл: он, получа после умершего отца наследство, прислал мне долг, которого я не только не ожидал, но и забыл об нем. Теперь надобно сбыться третьему предсказанию, и я в этом совершенно уверен».
Между прочим, согласись Пушкин принять службу в Варшаве, это означало бы еще одну «развилку во времени», совершенно уж непредсказуемое будущее. В этом варианте он опять-таки наверняка никогда не встретился бы с Натали Гончаровой. Задержись он в Варшаве надолго, мог и погибнуть в 1831 году, когда вспыхнул мятеж и в столице царства Польского русским устроили форменную резню. Мог умереть и от заразы – холерная эпидемия 1831 года пришла в Россию как раз через Польшу, где умер даже командовавший действовавшими против мятежников войсками фельдмаршал Дибич-Забалканский…
И до чего же жаль, что профессор Фукс и его супруга посчитали «малоинтересным» разговор «о посещении духов и о многом, касающемся суеверий»! Запиши Александра Андреевна все сказанное тогда Пушкиным, информация была бы бесценной…
Опять-таки можно придраться, что воспоминания Фукс написаны уже после гибели поэта. Но, во-первых, вряд ли она была способна на умышленную фальсификацию, а во-вторых, о вечере в доме Фуксов сам Пушкин подробно рассказал приятелю, соседу по псковскому имению А. Н. Вульфу, – и тот старательно записал разговор.
Вообще-то рассказ о предсказании существует в нескольких вариантах. Мелкие детали не всегда сходятся меж собой, но все рассказчики едины в главном. В частности, дополнения внес впоследствии близкий друг Пушкина С. А. Соболевский, написавший статью «Таинственные приметы в жизни Пушкина». Соболевский: «Этот рассказ, в верности передачи которого ручается благоговейное уважение г-жи Фукс к памяти Пушкина, далеко не полон. Из достоверных показаний друзей поэта оказывается, что старая немка, по имени Кирхгоф, к числу разных промыслов которой принадлежали ворожба и гадание, сказала Пушкину: “Ты будешь два раза жить в изгнании; ты будешь кумиром своего народа; может быть, ты и проживешь долго; но на 37-м году жизни берегись белого человека, белой лошади и белой головы”».
Очень уж много свидетелей, своими ушами слышавших рассказ Пушкина об этих предсказаниях. Характерный пример – еще один близкий друг Пушкина П. Б. Мансуров: «Предсказание Кирхгоф сделало на Пушкина довольно сильное впечатление, особенно сначала, но в скором времени оно, как нам казалось, совершенно изгладилось. Однако, если кто из наших напоминал ему об этом, ясно видно было, что это ему неприятно; он старался всячески отклонить разговор, и когда не успевал, то сам первый хохотал всегда громко, но для тех, которые его хорошо знали, видно было, что хохот его был принужденный, что заставляло нас совершенно прекращать всякий намек о прошедшем.
Правда, кое о чем Пушкин вспоминал сам, шутливо. О предсказанной ему народной славе, смеясь, говорил в тесном дружеском кругу: «А ведь предсказание сбывается, что ни говорят журналисты».
Снова Соболевский: «В многолетнюю мою приязнь с Пушкиным я часто слышал от него самого об этом происшествии (гадании Кирхгоф. – А. Б.); он
