Леонид Бежин - Ду Фу

Столь же иронично изображены в «Песне о красавицах» и Ян Гуйфэй со своими сестрами. Ду Фу якобы простодушно восхищается их нарядами, драгоценностями и изысканными блюдами, которые им подают, но это восхищение - с оттенком явной издевки, потому что любая роскошь, с точки зрения традиционной китайской морали, всегда являлась предметом осуждения. Ду Фу и в других стихах высказывается о Ян Гуйфэй с неодобрением - как современник удачливой фаворитки, ставшей затем супругой императора, он отнюдь не склонен идеализировать ее образ. Красавица Ян в восприятии Ду Фу слишком связана с политическими интригами века, чтобы видеть в ней одну лишь героиню любовного романа: ведь именно благодаря ей возвысился Ян Гочжун, а заодно с ним и другие члены семейства Ян, сколотившие при дворе влиятельную фракцию, и именно она, Ян Гуйфэй, поддерживала Ань Лушаня, который вскоре двинул свои полки на чанъаньские дворцы. Поэтому Ду Фу не скажет об удачливой фаворитке ни одного восторженного слова, и лишь поэты последующих веков воспоют романтическую историю любви императора Сюаньцзуна и его «драгоценной супруги», чей образ приобретет под их кистью идеальные и возвышенные черты. Вот как описывается купание Ян Гуйфэй в поэме Бо Цзюйи (772-846) «Вечная печаль»:

Как складывалась жизнь поэта в Чанъани? Все эти десять лет он действительно «бедствовал» и мучился - от неустроенности, от безденежья, от бесплодных попыток поступить на службу. Ду Фу тяготила зависимость от знатных покровителей, к которым он обращался за помощью. Он сидел на пирах, и вино казалось ему горьким из-за мучительного чувства, что он - нищий за столом богатых. Потому-то Ду Фу и написал в одном из стихотворений, что собирает остатки на чужих пирах, - жестокое признание! И все-таки будем объективны: Ду Фу бедствовал далеко не всегда, и суровый династийный летописец изобразил как бы темную сторону жизни поэта - Инь, но ведь была и светлая сторона - Ян. Живя в Чанъани, этом прославленном городе удовольствий, Ду Фу во многом напоминал героя танской новеллы (близкой по духу новеллам Боккаччо, Чосера, Маргариты Наваррской) - беспечного молодого человека, завсегдатая веселых кварталов Чанъани, любителя музыки, пения и всяческих развлечений. Австралийский исследователь А.Р. Дэвис отмечает: «Необходимо избегать соблазна многих современных китайских авторов изображать Ду Фу слишком героичным как человека. Поступая таким образом, мы рискуем обмануть самих себя. Ведь Ду Фу, за исключением тех случаев, когда мысль об одиночестве проникает в его стихотворения, не был по своей сути одиноким человеком, который боролся с собственными моральными установками. Он был человеком в высшей степени связанным с обществом и вовлеченным в общественную жизнь. Он постоянно говорил о действии, потому что откликался на события и ситуации. Именно поэту и его поэзии присущи героические пропорции, а отнюдь не человеку».

Согласимся с этим утверждением, хотя поэзия Ду Фу не сразу обрела «героические пропорции» и сам он долго готовился к роли народного заступника, оплакивающего беды своей родины. В Чанъани Ду Фу сполна отдавался радостям жизни, совершая прогулки с друзьями и гетерами, и мы можем представить, как он поздно вечером возвращался в гостиницу, поднимался по скрипучей лесенке в свою каморку под крышей, зажигал свечу на низком лаковом столике и, снимая одежду, вспоминал недавние шутки, смех, веселые возгласы. В минуты таких воспоминаний написаны многие стихотворения Ду Фу чанъаньского периода, и тем более удивительным кажется то, что именно в это время наряду с вполне традиционными «стихами на случай» Ду Фу создает совершенно иные по содержанию строфы, сделавшие его подлинно великим поэтом. «Песнь о боевых колесницах», «В поход за Великую стену», «Песнь о красавицах» и особенно «Стих в пятьсот слов» - вот настоящий, зрелый Ду Фу, каким он вошел в историю китайской лирики. Что же произошло? Каким образом мог один и тот же человек - Ду Фу - воспевать увеселительную прогулку с гетерами и описывать трагическую картину проводов новобранцев в армию? Какие таинственные сдвиги в душе поэта заставили его, привыкшего говорить в стихах о себе самом, собственных думах и чувствах, заговорить о страданиях и бедах своего народа и заговорить с невиданной ранее силой?

Разрешить этот загадочный парадокс Ду Фу можно лишь отчасти, потому что внутренняя жизнь поэта от нас скрыта и биографические источники не донесли его размышлений о собственном ремесле. Отметим лишь несколько факторов, способных приблизить нас к разгадке. Во-первых, конфуцианское мировоззрение Ду Фу. Не надо внимательно вчитываться в «Песнь о боевых колесницах», «Песнь о красавицах», «Стихи в пятьсот слов», чтобы обнаружить в них выстраданный пафос конфуцианца, испытывающего мучительное разочарование из-за несовпадения своих идеалов с действительностью.

Эти едва ли не самые знаменитые строки Ду Фу передают «трагедию конфуцианской личности» (выражение академика В.М. Алексеева), столкнувшейся с «болезнью века», ведь конфуцианский идеал - идеал мудрого равновесия, общественной гармонии, а тут - запах вина и мяса в богатых домах и кости голодных бедняков на дороге. Значит, равновесие нарушено, целостная гармония распалась, и конфуцианскому мудрецу остается безмолвно уйти, затворив за собой плетеную калитку отшельнического скита и тем самым осуществив один из наветов учителя: «В царство, где неспокойно, не входите. В царстве, охваченном смутой, не живите. Когда в Поднебесной порядок, будьте на виду. Если нет порядка, скройтесь». Но был и еще один путь - не молчания, а действия. Конфуцианский мудрец, застигнутый общественной смутой, мог публично высказать свою «скорбь изгнанника», как некогда поступил Цюй Юань, автор бессмертной поэмы. Ду Фу выбрал второй путь, доказав всем своим творчеством, что из всех философских учений Китая только конфуцианство могло пробудить в поэте такую силу социального реализма, хотя оно же и ограничивало размах его критической мысли, и если даосские и буддийские лозунги часто становились знаменем народных восстаний, то конфуцианская критика - по сути чисто литературная, подчиненная этикету письменной традиции - обычно оставалась достоянием бумаги.