Леонид Бежин - Ду Фу

Эти едва ли не самые знаменитые строки Ду Фу передают «трагедию конфуцианской личности» (выражение академика В.М. Алексеева), столкнувшейся с «болезнью века», ведь конфуцианский идеал - идеал мудрого равновесия, общественной гармонии, а тут - запах вина и мяса в богатых домах и кости голодных бедняков на дороге. Значит, равновесие нарушено, целостная гармония распалась, и конфуцианскому мудрецу остается безмолвно уйти, затворив за собой плетеную калитку отшельнического скита и тем самым осуществив один из наветов учителя: «В царство, где неспокойно, не входите. В царстве, охваченном смутой, не живите. Когда в Поднебесной порядок, будьте на виду. Если нет порядка, скройтесь». Но был и еще один путь - не молчания, а действия. Конфуцианский мудрец, застигнутый общественной смутой, мог публично высказать свою «скорбь изгнанника», как некогда поступил Цюй Юань, автор бессмертной поэмы. Ду Фу выбрал второй путь, доказав всем своим творчеством, что из всех философских учений Китая только конфуцианство могло пробудить в поэте такую силу социального реализма, хотя оно же и ограничивало размах его критической мысли, и если даосские и буддийские лозунги часто становились знаменем народных восстаний, то конфуцианская критика - по сути чисто литературная, подчиненная этикету письменной традиции - обычно оставалась достоянием бумаги.

Итак, конфуцианство, во-первых; что же во-вторых? Все исследователи творчества Ду Фу единодушно считают, что в лирике начала 50-х годов он новаторски использовал форму древнекитайской народной песни, наполнив ее новым, остросовременным содержанием. Это Действительно было литературным открытием, хотя вместе с Ду Фу в том же направлении шли и Ли Бо, и Гао Ши, и другие танские лирики, но наш поэт с наибольшей силой воплотил то, к чему другие лишь приближались: он заговорил о народе как бы голосом самого народа. Это означает, что и язык его поэзии во многом приблизился к разговорному, Ду Фу стал смело пользоваться просторечием, вводить в свои произведения прямую речь, персонажи его песен - воины, крестьяне, бедняки - обрели собственную судьбу, собственный неповторимый характер.

Вместо застывших фигур, как бы отчеканенных на все времена традицией, Ду Фу показал живых людей, своих современников. В китайской поэзии с ее условным и отстраненным от бытовой повседневности миром, с ее каноническим набором образов (луна, цветы, облака и т. д.), с ее литературным языком «вэньянь», который неспроста называют дальневосточной латынью, такое случалось не часто. У китайских философов, конечно, было понятие жизненности, жизненной правды, но оно трактовалось вне временной конкретности. Поэтому и художник не стремился запечатлеть «приметы времени», а искал жизненность в другом - в вечном биении вселенского пульса, вечном бытии природы и человека (вспомним главный закон китайской живописи: «Соединение души художника с гармонией и ритмом Вселенной наполняет его картины движением жизни»). Ду Фу одним из первых сумел, не нарушая классического строя стиха, отобразить в своем творчестве именно «приметы времени», недаром его стихотворения именуют «поэтической историей». Он словно бы приподнял черепичные крыши над богатыми усадьбами и бедными хижинами, и читатель увидел, как жили китайцы середины VIII века, - увидел во всей конкретности и достоверности. Крестьяне, воины, чиновники, аристократы предстали перед читателем не только в костюмах, но и во всем окружении быта своей эпохи, во всем водовороте политических страстей, бушевавших в царствование Сюаньцзуна.

Советники Ань Лушаня, уже давно внушавшие ему мысль о походе против чанъаньского правительства, считали, что медлить больше нельзя. Поход надо начинать немедленно, иначе плод, созревший на ветке (испытанная аллегория!), зачервивеет и сгниет. Момент для начала - самый наивыгоднейший. Император Сюаньцзун вместе с «драгоценной супругой» пирует в зимнем дворце Хуанцин, где не смолкают гонги и барабаны, кружатся танцовщицы в шелковых одеждах и слуги обносят гостей заморскими лакомствами, государственными делами же в это время вершит жестокий и надменный Ян Гочжун, которого все вокруг боятся и ненавидят. Вот и необходимый предлог для мятежного Ань Лушаня - покарать жестокого царедворца, а заодно и свергнуть наконец все ненавистное семейство Ян. В глазах народа Ян - это ползучие лианы, опутавшие могучий ствол дерева (императора). Трудно сосчитать, сколько принесли они зла, сколько посеяли вражды и розни! Из-за коварной Ян Гуйфэй император Сюаньцзун, на которого вся Поднебесная смотрела как на легендарного Шуня, перестал управлять страной, доверив священный жезл власти злодеям и мошенникам. Поэтому долг Ань Лушаня, хотя в его жилах течет смешанная кровь согдийца и тюрка, восстановить порядок в китайской державе, дабы возрадовалось Небо и возликовали души великих предков.

Много лет Ань Лушань ждал своего часа - ждал еще с тех пор, когда мальчишкой ловил в камышах птиц и охотился за лесными зверьками, бродяжничал и воровал на рынках, а затем служил в армии, получая пинки и зуботычины от старшин. С раннего детства Ань чувствовал, что для китайцев он - «варвар», существо второго сорта, подобное дикому степному животному, но недаром по-китайски «варвар» звучит так же, как «лисица»: молодой солдат сумел расчетом и хитростью добиться того, чего его лишило происхождение. Медленно и упорно поднимался он по ступенькам власти, пока не достиг самой верхней из них, став военным губернатором, доверенным лицом самого Сюаньцзуна (политику назначения на должности военных губернаторов - полководцев некитайского происхождения начал Ли Линьфу, полагавший, что «варвары» не способны претендовать на высокие гражданские должности и поэтому их конкуренции можно не опасаться). После ряда военных побед Ань Лушаня над соседями-степняками благоволение к нему императорского двора еще более усилилось, и в его шкатулках хранились подарки - драгоценные чаши и блюда, палочки для еды, отделанные золотом и рогом носорога, - от императора и его почтенной супруги, питавшей нежные чувства к «приемному сыну». Но Ань Лушаню уже было мало почестей полководца-триумфатора, и своими золочеными палочками он захотел отведать священной трапезы самого Сына Неба.