— Товарищи! — сказала летчица Женя Попова, — Чтобы со мной ни случилось, я буду счастлива, если мне удастся внести свою долю в победу...
Она говорила спокойно и просто, с убежденностью много передумавшего человека, и ее выступление произвело на меня глубокое впечатление. Женя только что вернулась из госпиталя, отказавшись от путевки в санаторий на долечивание после ранения. Я понимала, как это тяжело сесть в самолет после катастрофы. Сколько же силы надо, чтобы преодолеть себя! Незадолго до этого ее подбили за линией фронта. Трое суток брели они с Полиной Ульяновой по лесу, утопая в снегу, в грязи, «купаясь» в ледяной воде, когда приходилось прятаться от фашистских патрульных. Превозмогая боль от ранения, теряя сознание от голода, они упрямо шли на восток. И только одна мысль, одно желание владело ими: дойти до своих, встать в боевой строй.
А штурман Лена Никитина сказала короче всех:
— Раз надо — выдержим!
Аэродром нас встретил, как обычно, шумом и сутолокой. Взад-вперед сновали бензо- и маслозаправщики, развозили к самолетам бомбы. Слышались отрывистые команды...
По понятиям мирного времени, погода была нелетной. В такую погоду покоиться бы на своих стоянках надежно закрепленным, зачехленным самолетам, отдыхать бы в своих помещениях экипажам, коротая время за книгой, шахматами. Но война изменила прежние понятия. Теперь жизнь в полку в любую погоду била ключом. На самолетах, вернувшихся из района боевых действий, техники наспех заделывали свежие пробоины, механики готовили машины к вылету, заправляя их, оружейники подвешивали бомбы и проверяли пулеметы. По-2, как пчелки, беспрерывно взлетали и садились.
Направляясь к своему самолету, я снова и снова пересчитывала в уме все минутки, которые можно сэкономить для дополнительных вылетов. Мимо пробегали другие экипажи, на ходу перебрасываясь приветствием, шуткой, подначкой. Полинка Ульянова приостановилась возле моей машины:
— Эй, штурман! Погляди-ка...
Она сдернула шлем с головы, и по плечам рассыпались локоны. Я подошла к ней, с восхищением потрогала кудряшки.
— Ну как? — Она изогнула тщательно подрисованную бровь и опустила длинные подкрашенные ресницы.
— Ух ты! — невольно восхитилась я. — Хороша-а!..
— А я? — подбежала Лида Лаврентьева. Ее волосы были красиво уложены.
— Фрицы тут же подохнут, — заявила техник Тоня Рудакова. — С ума посходили. На полеты, как на танцы к парням.
— При чем тут парни? — обиделась я за девчат.
Трудно привыкнуть к постоянной опасности, забыть гибель боевых друзей, но тем не менее сейчас, когда смерть грозит нам на каждом шагу, мы расцениваем ее как естественное явление. Разрядку своим нервам каждый из нас дает в своей манере: вот Полинка и Лида прически сделали, Смирнова с Худяковой спорят о каком-то боевом развороте, Дуся Пасько что-то наспех пишет, а я бубню себе под нос стихи. Мы знали, что нам предстоит, и ничего хорошего не ожидали. Но и не трусили. Привыкли. А может быть, не столько то была привычка, сколько чувство долга. Мы ведь так были воспитаны, вобрав с наставлениями родителей, с мировоззрением окружающей среды, в пионерском лагере и в комсомоле понятие о Родине и чести. Мы об этом не кричали, не били себя в грудь — это было в нас самих.
Мы с Парфеновой вылетали после экипажей Жигуленко — Ульяновой и Поповой — Лаврентьевой. В эту ночь я ни о чем постороннем не думала. Слишком трудная была работа. Крутилась как белка в колесе. В воздухе надо было много пилотировать по приборам, исчислять пройденный путь, постоянно следить за воздухом, за погодой. А возвратившись, скороговоркой, не вылезая из кабины, доложить о выполнении задания. И снова взлет. Сон валил с ног даже самых крепких. Дремали в полете по очереди. Мне стало казаться, что никакой другой жизни, кроме полетов в ночи и в огне, кроме рискованных посадок, у меня вообще никогда не было.
Ранним утром нас с Парфеновой вдруг вызвали на КП.
— Нет двух экипажей... Жигуленко и Поповой...
— Как это? — невольно вырывается у меня. — Ведь они раньше нас вылетели. Значит...
— Ничего это еще не значит! — успокаивает, видимо, не менее встревоженная командир. — Может быть, отклонились от маршрута или сидят где-нибудь на вынужденной. Неисправность какая. Мало ли что... Так что летите на поиск.
Тщательно штудируем с Зоей маршрут предстоящего поиска в прифронтовой полосе.
— Сколько раз говорила, — ворчит Зоя, — нельзя на трудное задание идти как на бал. Прифрантились...
Мы не успели еще взлететь, как возвратились Жигуленко с Ульяновой.
— Что случилось?
— А черт его знает! — с нарочитой беспечностью говорит Полинка. — Вдруг — бац! Огонь, грохот — и затем полнейшая тишина. Смотрю — за ветровым стеклом торчит вместо цилиндра голый поршень. Чем тут поможешь летчице? Под нами лес, позади вспаханное поле. Конечно, лучше в поле, думаю, чем в лес падать, но молчу. Не мешаю Жеке принимать решение. Готовлюсь к веселенькому: хлопнемся вверх колесами и — вниз головой. Как с Поповой у нас было — виси на привязных ремнях. Распутывайся... Смотрю, Жигули разворачивает самолет, так непривычно для нее, осторожненько, и надо же — чудеса, и только! — сели, как на бетонку. На три точки. Оказался ровнехонький луг, а не пахота. Совсем рядом братский аэродром. Тут же парни налетели. Вмиг отремонтировали, и вот мы перед вами. Опять готовы на задания.
— Прической перед парнями все-таки пофасонила, — смеется Жигуленко и тут же, уловив что-то в нашем поведении, с тревогой спрашивает: — Что-нибудь случилось?
— Может, и Лаврентьева с Поповой где фасонят, — невесело говорит Парфенова. — Ну, штурман, в полет!..
Мы идем на взлет. Этот момент всегда волшебен. Набрав скорость, машина вдруг обретает подъемную мощь, что позволяет ей отделиться от земли, несмотря на большой все-таки вес. И пилот это сразу ощущает едва уловимым напряжением, кончиков пальцев. Зоя слегка берет ручку управления на себя, и сразу чувствуется, как по взлетной дорожке начинают бить колеса — они то отрываются от земли, то снова касаются ее. Парфенова еще больше тянет ручку на себя, увеличивая угол атаки, в самолет повисает в пространстве. Земля быстро уходит вниз. Радоваться полету еще рано. Еще предательски опасна малая высота. Надо перевалить за первую сотню, набрать 200, 300, 400 метров. Тогда ты летишь.
Внизу неторопливо пробегала земля. Совсем близко. А низко потому, что тяжелые, набитые снегом тучи нависали до горизонта. Оттого все кругом — земля, лес, поля, деревушки — отсвечивало свинцом, темнело и казалось застывшим. Под нами проплывал лес.
