Ознакомительная версия.
Во время пересадки в Брест-Литовске я вынужден был ползти вверх по ступенькам, в то время как охрана тюрьмы стояла и орала на меня, поскольку я не мог держаться прямо и поднимался по ступенькам на костылях. Стоявшее в моей камере ведро для раздачи жидкой пищи протекало, поэтому через некоторое время в ней стало сыро и ужасно воняло. Конвоир приказал мне вытереть остатки пищи клочьями полотенца, которое у меня осталось. Я отказался. В соломенной подстилке водилось ужасное количество клопов. Через четыре дня меня, наконец, перевели в другую камеру, но только на один час. Когда я вновь туда вернулся, то увидел, что на полу было процарапано «Миш». Оказывается, он тоже был здесь. Это покажется невероятным, но мы были рады, когда вновь оказались в Москве и нас снова поместили в Бутырку. Путешествие в Берлин измотало нас до последней степени. Через несколько дней я узнал, что нас скоро переведут в лагерь. Для того, кто томится в тюремной камере, даже лагерь кажется подобием свободы. Ты все еще находишься в заключении, но, по крайней мере, можешь общаться с людьми. Жизнь в лагере отличается некоторым разнообразием. Ты снова ощущаешь слабый вкус к жизни, хотя, конечно, это только иллюзия. Примерно через год генерал Кобулов снова вспомнил обо мне. Его первый вопрос показался мне нелепым, но он был типичен для русских следователей: «Теперь ты собираешься говорить?» Мой ответ, как и всегда, показался ему столь же нелепым. Он сказал: «Ты будешь здесь сидеть два года, три года, пять лет, даже десять лет, пока нам не расскажешь все, что знаешь!» Цинично усмехнувшись, он отправил меня обратно в камеру.
Подавление голодной забастовки
С меня было достаточно! Я просидел в тюрьме три с половиной года. Я не получил ни одной весточки от моей семьи, и мне не разрешали самому им писать. Я решил покончить с такой жизнью тем или иным способом. Конечно, я наивно полагал, что это сделать легче, чем оказалось на самом деле, но кое-что я начал предпринимать в этом направлении, и хотя потерял много времени, но добился первого успеха. Я выдвинул следующий ультиматум: если меня не отправят отсюда через три месяца, я объявляю голодовку, невзирая на то, к каким последствиям это приведет. Я не хочу и не могу так дальше жить!
В ответ – ни звука! Громадная таинственная Бутырка хранила молчание. В тот момент казалось, что никому до меня нет никакого дела. Даже последовавшее на третий день разъяснение, что голодовки запрещены в России и поэтому они рассматриваются как своего рода антиправительственные выступления, за которые полагаются суровые наказания, не остановило меня. Тюрьма просто хотела выяснить, почему я поступил так глупо. Она могла только дать мне совет уступить. За мной следили, чтобы я не голодал, но мои требования никто не собирался выполнять. Я просто хотел выбраться отсюда и однажды увидеть зеленые листочки и услышать новости от своих родных.
В одиночной камере, расположенной в женском крыле Бутырки, началась зловещая игра.
Для выполнения этой миссии снарядили не такой уж маленький отряд: несколько офицеров, несколько людей в штатском, а также медсестру, вооруженную стеклянной воронкой, резиновой трубкой и кувшинчиком пенящейся жидкости. Меня спросили: «Ты будешь есть?» – и, получив от меня ответ, что не буду, четыре человека прижали мои ноги, голову и плечи к кровати. Медсестра вставила резиновую трубку мне в нос, но это резиновое чудовище толщиной 10 миллиметров там не помещалось. Медсестра повторяла попытки одну за другой. Побежала кровь, и я потерял сознание. Когда я пришел в себя, то оказалось, что трубка вставлена в пищевод через рот. Я немедленно вытащил ее. Через некоторое время они достали трубку меньшего диаметра. И все началось сначала. Казалось, что конвоиров забавляет эта сцена, когда я вскрикивал от боли, они шутили и смеялись. В конечном итоге в меня влили всю жидкость. Вся компания удалилась, осчастливив меня сообщением, что они вернутся завтра утром. Я остался в одиночестве, присев на пол своей камеры.
На следующий день медсестра появилась одна. Она думала, что я успокоился. У меня страшно болела голова, но я твердо отказывался принимать пищу. Ей на помощь опять пришли некие люди, и вся процедура повторилась заново. На этот раз я кричал так громко, что женщины, сидевшие в соседних камерах, начали жаловаться. Мои мучители отпустили меня, когда процедура была окончена, и пообещали завтра прийти два раза. На следующий день медсестра отказалась исполнить мою просьбу хотя бы использовать для процедуры трубку меньшего диаметра. Я попросил об этом также и доктора, пожилую русскую женщину, которая казалась добрее своих коллег, но она отделалась пустыми отговорками и сказала, что я должен есть. Однако я не сдавался. На четвертый день доктор опять появилась в дверях и внимательно посмотрела на меня. Искусственное питание и мои крики начались опять. По моей просьбе пришел начальник караула, и я крепко сжал его руку. У доктора по щекам текли слезы, но она не могла вмешиваться, так как она также только выполняла приказ.
В воротнике моей куртки, которая была у меня с собой, я спрятал маленький самодельный нож, представлявший собой металлическую пластинку из легкой гинденбургской стали. Я ее заточил до остроты лезвия бритвы о камни тюремной камеры. Дрожащими руками я потянулся к этой небольшой вещице, которая должна была освободить меня от мучений, не забывая при этом поглядывать в сторону глазка, через который за мной могли следить. В конечном итоге я все-таки нащупал маленькое лезвие, и теперь его оставалось только просунуть между складками одежды к тому месту, где был распорот шов. Внезапно дверь распахнулась. Вошел надзиратель, который иногда выражал мне симпатию за мои страдания. Он быстро оглядел комнату и снова вышел. Я быстро скатал свою куртку и сел на нее. Вошел офицер МВД и потребовал отдать ему куртку. Поначалу его поиски не дали никаких результатов. Затем, спустя несколько минут, он оторвал воротник и нашел нож. Он иронически посмотрел на мои вены. Когда я подтвердил его подозрения, поднялась суматоха. Все было тщательно осмотрено и обыскано. Даже ведро и скамья, на которой я просидел целый день, были перевернуты. Меня заставили раздеться. Они забрали с собой все, что было на мне надето. Взамен этого мне прислали новые «старые лохмотья». Короче говоря, все, что находилось в камере, заменили или передвинули на другое место. Других способов свести счеты с жизнью у меня не осталось. «Кормление» через резиновую трубку было хуже медленной смерти от голода. Через час я сидел на полу совершенно беспомощный, оставшись наедине с самим собой и со своим горьким опытом. В конце концов я решил вновь начать принимать пищу.
Ознакомительная версия.
