бессмысленную комбинацию звуков «полностьюиокончательно», почему-то фиксировавшую меру исторической осуществленности самого передового общественного проекта. Своей шоковой терапией писатель разгоняет чары этого языкового гипноза: «А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно». Следя в начале 70‐х годов за ажурным плетением Веничкиных словес, мы начинали робко надеяться, что традиция сказового слова жива в русской литературе. Сегодня мы знаем это совершенно точно.
Поколение, к которому принадлежит автор этих строк, обречено на особое отношение к «Москве – Петушкам». Человеку свойственно ностальгически вспоминать пору своей юности, будь то эпоха массового голода, террора или войны. Подобно этому те, кому теперь за тридцать, будут чем дальше, тем сильнее ловить кайф от словосочетаний типа «новая историческая общность» или «личный вклад». Им-то, а верней нам-то, и погружаться в поэму Вен. Ерофеева, чтобы заново почувствовать аромат лучшего времени жизни, которое ушло и никогда не вернется.
И все же я думаю, что книга эта останется не только литературным памятником недавно почившей эпохи. Сегодня, когда наша вышедшая из глубокого анабиоза общественная мысль лихорадочно продолжает дискуссии четвертьвековой давности, а не успевшее перевести дух искусство само рвется на службу к идеологии, перечитать «Москву – Петушки» – значит радостно убедиться в возможности творческой свободы и непрерывности литературного процесса.
Татьяна Толстая
Из ответов на вопросы рубрики «Что прочитали? Что читаете? Что хотите прочесть?» Газеты «Книжное обозрение» [774]
Счастлива, что наконец-то в сборнике (или альманахе?) «Весть» напечатана поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». Я уже читала в наших журналах несколько рецензий на поэму. По-моему, все они бледные, не по существу. В них делается упор на тему алкоголизма и попытка представить поэму как дешевое антиалкогольное произведение. Я бы назвала поэму гениальным русским романом второй половины ХХ века. В первой половине у нас есть несколько гениальных романов, рассказов, повестей и т. д. А во второй – поэма Ерофеева. В каком-то смысле она сопоставима с «Мертвыми душами» Гоголя, хотя и время другое, и масштаб другой, и вообще вещица махонькая, а «Мертвые души» – огромное полотно. Но уж такова особенность современной литературы, что в маленьком объеме удается передать суть, сказать самые главные слова о нашем времени, о России, о человеке российского универсума. Российский универсум – это чисто российская вселенная. Не Азия мы, не Европа – мы Россия! В. Ерофеев сказал о России точнее, глубже, с большей любовью, поэзией, жалостью, чем кто бы то ни было из пишущих в наши дни. Все классические высказывания, удивления о нашей фантастической стране и нашем фантастическом существовании он объединил метафорой «алкоголь». Специфическое восприятие времени, специфическое восприятие нарушенного пространства, желание говорить и невозможность найти слова для выражения чувств, причудливое сочетание возвышенности идеальных устремлений и разрушительности реальности – вот характерные черты поэмы. Идея пути и гоголевской птицы-тройки, которая неизвестно куда несется, в наших условиях превращается в грохочущий заблеванный поезд, несущийся в российскую глубинку. В конце пути героя ждут любимая женщина и любимый ребенок. Мысленно и идеально он к ним много раз заезжал. В реальности железнодорожный путь, которым следует герой, становится своеобразной лентой Мебиуса – бесконечной и с одной поверхностью. В этом российском универсуме прямое становится кривым и путь совершается по прихотливо замкнутому кругу. Ибо русская вселенная замкнута, как и большая Вселенная, в которой мы живем. И рвясь изо всех сил вперед, мы приходим к самим себе с обратной стороны. Это дает угнетающее, печальное и поэтическое ощущение нашей российской вселенной. Попытка выбраться за ее пределы – гигантский космический пробег. Странные силы вталкивают тебя назад, вовнутрь этой фантастической искаженной кривой сферы. Так уж устроена российская действительность в физическом смысле. Мы не можем вырваться из нее. Мы не можем эмигрировать, потому что не можем убежать от самих себя. Русский, как известно, плохой эмигрант. Мы не можем отказаться от себя, забыть себя. Одно из главных сущностных российских ощущений – невозможность убежать от самого себя, выскочить из российской реальности, даже если ты сможешь убежать на самые дальние острова, которые найдутся на нашей планете. При этом злой силой, которая удерживает тебя, не дает тебе выпрыгнуть из российской системы координат, вырваться из самого себя, – являешься ты сам. Ты сам являешься тем, что тебе мешает, ты сам заковал себя в собственное рабство. Русский человек со всеми его порывами, невозможностью выскочить – раб самого себя. Он сам выстраивает в себе своего хозяина и причудливым образом является одновременно и рабом, и рабовладельцем себя и других… В книге есть замечательная сцена, когда пьяницы в поезде рассказывают друг другу любовные истории. Это безумно смешно. Они как бы воспроизводят излюбленный прием русской литературы – рассказывать что-нибудь в дороге. Так у Достоевского: каждый должен что-то о себе рассказать. Каждый рвется рассказать самое возвышенное, а язык скован и нем. В результате получается черт-те что. Становится понятной страсть русского человека к литературе, к написанному и произнесенному слову. Человек переполнен возвышенными чувствами и намерениями, но произнести ничего не может, как животное. Поэтому те, кто произносит – писатели! – они в такой цене! Повторяю: на мой взгляд, Ерофеев написал бессмертное произведение.
Юрий Левин
Семиосфера Венички Ерофеева [775]
Повесть (или поэма) «Москва – Петушки» (МП) заслуживает внимательного изучения не только как одно из лучших произведений «младшей ветви» русской литературы последней трети века и как исходный пункт для многого последующего, но и как почти уникальный образец «центонной» прозы. Цитаты у Вен. Ерофеева служат не просто расширению смыслового пространства вещи – на них строится вся вещь: если изъять их из повести, она просто перестанет существовать.
В единственной известной мне работе, посвященной МП, – блестящей статье И. А. Паперно и Б. М. Гаспарова «Встань и иди» (Slavica Hierosolymitana, v. V–VI, Jerusalem, 1981) – вскрыта бóльшая часть цитатных слоев повести, показана связь между этими слоями, фундаментальная роль «евангельского» слоя и функции цитации в композиции целого. Настоящая статья представляет собой скромное дополнение к этой работе.
Термины «цитата», «цитирование» употребляются в данной статье в широком смысле, уточняемом перечислением возможных объектов цитирования в разд. II.
I. «Упоминательная клавиатура»
Фабула МП развертывается в вагоне электрички, ресторане Курского вокзала и на прилежащих к этому вокзалу улицах (и подъездах). Однако десятки и сотни ссылок на деятелей и объекты мировой культуры и истории распахивают пространство повести до глобальной европейской семиосферы.
Если говорить только об упоминаемых (прямо или через их произведения) и цитируемых деятелях
