поэзии Ангела Силезского: «Die Rose, welche hier dein au[3res Auge sieht,
I Die hat von Ewigkeit in Gott also gebliiht» [313]. Атрибутами Софии являются вечность и радость; кроме того, в неканонической Книге Премудрости Соломона о ней сказано: «С Тобою премудрость, которая знает дела Твои и присуща была, когда Ты творил мир, и ведает, что угодно пред очами Твоими и что право по заповедям Твоим» (Быт. 9: 9). София представляется не только как премудрость, присутствующая при акте творения, но и как могущество, которое придает Богу силу править всем сущим; она выступает как художник-творец, как бесконечно движущийся и искрящийся отблеск света невечернего.
Учение Булгакова о том, что хозяйственную деятельность следует рассматривать как творческий процесс, вдохновляемый Софией, развивается в этику радостного и созидательного труда. Процесс хозяйствования следует рассматривать как аналогию создания произведения искусства, радостное наделение продуктов природы их собственным духом.
Наставление, которое дает Булгаков хозяину, – это этика труда, исполненного радости, ибо каждый передвинутый им камень, каждая вспаханная им борозда делает его причастным к божественной Софии и в масштабах микрокосма воспроизводит вселенскую драму грехопадения и воскресения. Софийность хозяйства Булгакова повторяет древнюю в православии тему. Подобно тому, как посещающий православную литургию и получающий причастие переживает вселенскую драму Воскресения Христова (эта тема повторяется каждый год в цикле церковных праздников), каждый человек, трудясь на своем поле, заново переживает грехопадение и воскресение. Его труд воскрешает почву, пробуждает ее от пассивного, летаргического сна, в который ее погрузил совершивший первородный грех Адам.
Все это не слишком расходилось со словами Столыпина, произнесенными в Думе в 1909 году: «Необходимо поднять нашу обнищавшую, нашу слабую, нашу истонченную землю, так как земля – это залог нашей силы в будущем, земля – это Россия» [314].
Булгаков обращался и к агроному-организатору, поскольку тот использовал свои практические и научные знания, чтобы способствовать преобразованию сельского хозяйства. Знания и наука тоже могли бы быть софийными, если понимать их как неотъемлемую часть процесса хозяйствования. «Человек стоит в хозяйственной позе по отношению к природе, с рабочим инструментом в одной руке, с пламенеющим светочем знания в другой» [315]. Однако наука не должна становиться самоцелью, никогда не следует превращать ее из инструмента хозяйства в его творца, как это, по мнению Булгакова, произошло в позитивизме. Правильно понимаемая наука является важнейшим инструментом в деле софийного воскрешения природы посредством труда.
Наука вносит в темный хаос косной материи, смешения космических сил и элементов свет различения и закономерности. Она идеально организует мир как объект, и хаос явлений пронизывает светом идей, всеобщих и разумных законов. Наука есть хозяйство разума в природе, трудовое восстановление идеального космоса как организма идей или идеальных закономерностей, гармонично сочетающих космические силы или формирующих первоматерию и первоэнергию, «праматерь» бытия. В трудовом, хозяйственном процессе наука проникает через кору и толщу хао-космоса к идеальному космосу, космосу-Софии [316].
Может показаться удивительным, что новое представление о хозяине и процессе хозяйствования получило довольно широкое отражение в дискуссиях того времени. Так, в 1914 году Н. Н. Кажанов высказывался в очень похожем ключе:
Связывающим эти разнообразные элементы техники сельского хозяйства цементом, объединяющим в одно организованное целое моментом является интеллект хозяйствующего субъекта, образующий в некотором смысле спайку между плугом известной системы, бороной, сеялкой, жаткой, тем или другим сортом пшеницы, кормового растения, определенным видом или породой скота соответствующего индивидуального сельскохозяйственного предприятия. Этот организующий индивидуальное производство интеллект сельского хозяина является по существу своему тождественным с коллективным интеллектом всего человечества, организующим, в известной мере, в одно целое промышленную жизнь современного культурного мира во всей ее совокупности [317].
Сходные мысли принадлежали и Александру Чаянову, ведущему ученому и мыслителю из числа агрономов, поддерживавших реформы. Джордж Яней резюмирует его подход следующим образом:
Агроном-организатор находился, так сказать, на переднем крае глубоких психодуховных преобразований, в результате которых люди, жившие только для того, чтобы производить и получать причитающуюся им часть ограниченного набора доступных им в данной местности товаров, должны были превратиться в добровольные инструменты бесконечно более могучей системы производства. Сам агроном не был сельским хозяином. Скорее, его основная задача состояла в том, чтобы «возбуждать» и «направлять» крестьян; быть, по выражению Чаянова, «ферментом», который возбуждает крестьянское общество. Его предназначение – «заменить в головах местного населения старые представления новыми». «Общественная агрономия» представляла собой «систему общественных мероприятий». Агроном «создает новую человеческую культуру, новое народное сознание и предоставляют этой новой человеческой культуре самой создавать новое земледелие» [318].
Софийность хозяйства Сергея Булгакова явилась одной из оригинальных, но характерных для русского Серебряного века религиозно-философских концепций. Формулировка нового философского воззрения стала возможной не за счет снятия с себя ответственности перед обществом на фоне разочарования, пережитого Булгаковым в 1907 году, но благодаря конструктивному подходу к новым социальным и аграрным вопросам, возникавшим по мере того, как вступали в силу указы Столыпина.
Представляется, что значение софийности хозяйства для общественной мысли начала XX века определялось прежде всего тем, что в ней современным языком излагается древний этос, заложенный в мирское православие, – этос радостного труда, напоминание о том, что фундаментальное представление христианства о грехопадении и воскресении может относиться и к самым обычным повседневным занятиям. Размышляя о том, что Флоровский назвал «молчанием русской культуры», Булгаков использовал Софию не столько как конкретную политическую концепцию, сколько как намек или средство пробуждения в памяти многочисленных образов, от средневековой иконографической Премудрости до «Трех свиданий» Соловьева и «Нечаянной радости» Блока [319]. Как сказали бы символисты, София была средством выражения «невыразимого» – того «невыразимого», что излучает радость, красоту и надежду.
В то же время то, что Булгаков адресовал хозяину, указывает на зарождение в 1909–1913 годах диалога между правительством и, по крайней мере, частью интеллигенции, того диалога, который полностью прервался во второй половине XIX столетия. Впервые с того времени, как Чернышевский бросил открытый вызов правительству, часть мыслящей общественности была вынуждена вступить в дискуссию с властью, размышлять над общими вопросами и заниматься теми же проблемами, что и она.
Разумеется, мы не знаем, какими были бы последствия обращения Булгакова к столыпинскому независимому собственнику, если бы не произошла революция. В той действительности, которая реально осуществилась, понятие софийности хозяйства раскололось на две части. Булгаков экспортировал Софию в Париж, где она стала основой его «софиологического» богословия. Хозяйство осталось на родине: такое целостное, органическое представление о хозяйстве, как у Булгакова, сыграло роль в экономических дебатах, имевших место в Советском Союзе в 1920-е годы, и наложило
