Я услышал молчание Пешковой. И пока, заручившись согласием своей героини, предлагаю лишь часть ее воспоминаний. Кстати, когда Марфа Максимовна читала рукопись, то вносила столь меткие правки, что не зная ее родословную, впору было задаться вопросом — в кого у нее такой литературный и редакторский дар.
— Пожалуй, начну с того, как познакомились мои родители. Мама должна была венчаться с сыном богатого мануфактурщика. Они уже ходили в церковь в Брюсовом переулке, все было оговорено. Но тут появился мой отец.
Их первая встреча с мамой состоялась на катке на Патриарших прудах. Мама там жила. Стоял тогда такой двухэтажных желтенький домик, который потом снесли, и на его месте построили четырехэтажный особняк для наших военачальников, так называемый «домик со львами».
В старом желтеньком домике жил мамин отец. Его пригласили в Москву читать лекции в медицинском институте. Он был большой специалист по лечению болезней почек. На первом этаже у него находился госпиталь, а на втором жила семья.
На прудах зимой заливали каток. У папы был друг закадычный, Костя Блеклов (одно время сотрудник советского посольства в Италии, затем работал в организации, занимавшейся строительством Дворца Советов, репрессирован в 1938 г. — Примеч. И.О.). Они ходили кататься на коньках и так познакомились с мамой. Когда отец услышал, что мама собирается замуж, то начал ее отговаривать: «Куда ты так торопишься? Зачем тебе это надо? У нас такая хорошая компания».
Дело в том, что мамин отец был уже болен, чувствовал, что ему недолго осталось, он же врач был. И потому хотел, чтобы судьба младшей дочери была устроена. Так что сама мама-то и не хотела замуж, может, ей просто интересно было. Она же совсем юная была, 17–18 лет. И папа уговорил ее повременить. Она отказалась выходить замуж, но так, не резко, чтобы своего отца не травмировать. Сказала, что, мол, потом обвенчается, в другое время.
А за это время дедушка, Горький, собрался уехать из России. Его поездка планировалась вначале в Германию, потом в Италию, в Сорренто. Он был не согласен с деятельностью Урицкого (который обыск в его квартире делал), рассердился, что ему не доверяют. Хотя, действительно, у него в петроградской квартире на Кронверкском проспекте останавливались те, кто хотел уехать из России. Все же это было зафиксировано.
Короче говоря, отец уговорил маму составить ему в путешествии компанию. Просто прокатиться, она же никогда не была за границей. И мама поехала.
С ними отправилась ее приятельница, Лидия Шаляпина, дочь Федора Ивановича. Папа мой был влюблен в маму. И попросил Лиду: «Скажи Наде, чтобы просто поехала с нами. Посмотрит мир, будет интересно». И она уговорила.
В Берлине мама с папой расписались, обменялись кольцами. Первое время жили в Шварцвальде, потом уехали в Чехословакию, там получили визы и уже оказались, наконец, в Италии.
Как мамин папа отнесся к отъезду дочери с сыном Горького, я не знаю. Мама не рассказывала.
По профессии она была художницей, с детства рисовала. У меня был альбомчик с ее рисунками, но потерялся. Многое пропало, когда я продавала дачу. Приходили люди смотреть дом, и все куда-то исчезало.
Мама писала картины и зарабатывала тем, что их продавала. Ее тема была — окружение Горького. Ее работы и сейчас находятся в музеях Горького.
А вообще мама хотела быть актрисой. Когда из Турции приезжал Ататюрк, мама танцевала перед ним «барыню». Она очень хорошо танцевала. Ататюрк был в восторге и подарил маме букет цветов.
Вместе с Лидой Шаляпиной, дочерью Федора Ивановича, мама мечтала о сцене. Они были знакомы с Рубеном Симоновым. И собирались все вместе поступать в студию к Вахтангову. Но Лидочка уговорила маму ехать за границу с Горькими: «А в вахтанговскую студию потом поступим».
В итоге Лидочка оказалась в Америке. А мама осталась в Италии.
Тогда в Сорренто все художники собрались — Бенуа, Борис Шаляпин, Валентина Ходасевич. Выходили на пленэр, писали. И мама увлеклась. Ее обучили каким-то основам живописи, и она стала художницей. Как-то сразу все пошло хорошо, стало получаться.
Очень ведь талантливые мастера с ней работали. Борис Шаляпин, сын великого певца, был очень хороший портретист, женщины на его полотнах выходили еще красивее, чем в жизни. Скульптор Сергей Коненков приезжал. Он, кстати, сделал мой первый бюст, когда вернулся в СССР. Я ходила к нему в мастерскую на Тверском бульваре, позировала. А потом он и бюст моей Ниночки, старшей дочери, сделал. (Сегодня эта работа Коненкова выставлена в Третьяковской галерее на Крымском валу. — Примеч. И.О.)
А уже снова оказавшись в Москве, мама занималась с Павлом Кориным.
О прошлом она вспоминать не любила. Была пуганая, что ли. Так же, как и я.
Я ходила в школу, когда шел Третий Процесс, во время которого Ягода и Крючков признались в убийстве Горького и моего отца.
Верила ли я в это? Сталину Максим, конечно, мешал. Он же был единственным, кто был как-то связан с внешним миром, все другие связи уже были перекрыты. Петр Крючков, секретарь дедушки, был явно окружен теми, кто диктовал — кого пустить к Горькому, а кого нет. Уже охрана была.
А Максим и Костя Блеклов, его друг ближайший, видели, что делается в стране. Тогда уже кое-кто начинал понимать истинную картину происходящего.
Дедушка вряд ли был в курсе. Потому что был совершенно оторван от внешнего мира. Папа же был искренний коммунист, в свое время бывал запросто у Ленина. У меня есть папина книжка и там записаны телефоны Ленина, Дзержинского. Кстати, Ленин и заставил папу поехать с дедушкой за границу, сам Максим не хотел уезжать. Потом бабушка на Ленина из-за этого была очень сердита. Папу фактически назначили быть тенью Горького, и его собственная жизнь оказалась сломана.
Он был талантливым человеком, хорошо рисовал, писал. Но что делать — любил выпить. Была у него такая беда, свойственная русскому человек. И на этом сыграли. Особенно нарком НКВД Ягода.
* * *
Вранье, что Ягода любил маму. Она сама мне рассказывала о том, как все было на самом деле. Когда ей уже плохо было, она мне о многом говорила: «Ты должна знать… ты должна знать…».
Главная трагедия в нашей семье случилась после того, как мы вернулись из Италии в Советский Союз. Лучше всего о жизни дедушки в СССР сказал Ромен Роллан, когда гостил у нас в десятых Горках. «Медведь на золотой цепи». Это в его воспоминаниях написано.
Медведь на золотой цепи — и этим все сказано! Когда дедушка захотел обратно уехать в Италию, Сталин его не отпустил: «Зачем Вам Сорренто, у нас Крым есть, мы вам там дачу предоставим».
