— Кто еще знал об этом?
— Кладовщик, да и сеяльщики, наверное…
— Не знал я! — закричал парень, сидевший на сеялке. Он подбежал к ним, сорвал картуз, прижал его к узкой впалой груди — Не знал, честное комсомольское. Дайте мне право, и я его, этого гада, сам задушу… — И зашелся в долгом надсадном кашле.
— Разберемся, — отстранил его Рыбаков. — А сейчас давайте начнем собрание.
Оно было коротким и ярым, как митинг на фронте перед атакой.
Председателем избрали парторга Новожилову. За нее голосовали все, даже кузнец Клопов. Чуял, что теперь не время сводить личные счеты с этой маленькой миловидной женщиной.
После памятного скандала, когда разъяренный Артем Климентьевич громогласно снял с себя обязанности колхозного кузнеца, у него произошло с ней еще одно куда более жестокое столкновение.
Отказ Клопова ставил под угрозу подготовку к севу. И чем ближе подступала весна, тем реальнее и страшнее становилась эта угроза. Клопова приглашали на заседание правления, увещевали, уговаривали. Кузнец уперся и стоял на своем. Тогда-то к нему домой неожиданно нагрянула Новожилова.
Она вошла, небрежно поздоровалась, села и, не спуская глаз с Клопова, без передыху проговорила:
— Мы советовались о тебе на партийном собрании. Вот что решили. Если завтра не выйдешь в кузню, из колхоза тебя исключим. Огород отнимем. Паси корову, где хочешь, сено коси, где можешь. Обложим тебя налогом, как единоличника. Решай, как знаешь. До свидания.
И ушла, не дав Клопову опомниться.
Наутро он появился в кузнице…
После выборов председателя тут же состоялось партийное собрание. Парторгом стал рыжебородый Плесовских.
— Берись за дело сразу, — прощаясь с Новожиловой, сказал Рыбаков. — Завтра подвезем семена, подгоним пару тракторов с сеялками. Директор МТС посидит здесь денька три. Поможет. Все пересеять. Поняла? До последнего гектара.
Уже сидя в ходке, Василий Иванович, неожиданно вспомнив что-то, окликнул Новожилову.
— Ты знаешь Кольку Долина? Парнишка такой на бороньбе работает.
— Знаю. Четверо их у матери. Мал мала… Колька-то за старшего. А что?
— Да ничего. Может, его на курсы трактористов определишь?
— Мал ведь, поди.
— Мал да удал. Прикрепи его к трактористам. Пускай пока в прицепщиках поездит, а зимой отправь на курсы.
— Хорошо, — согласилась Новожилова, недоумевая, откуда Рыбакову известен Колька Долин.
…На улице давно уже ночь. На полатях сладко посапывают и что-то бормочут во сне малыши. Мать тоже спит. Она теперь работает на ферме и за день так намучается, что засыпает даже сидя за столом. На лавке, безжизненно растянувшись, спит мохнатый кот. Видно, он тоже за день умаялся, потому и лежит, по-неживому раскинув в стороны лапы. Он не мурлычет, не шевелится и даже не слышит, как перед самым его носом шебаршит обоями большой усатый тараканище.
Где-то вяло тявкнула сонная собака, прокукарекали петухи. Мимо окон со смехом прошли загулявшиеся девчата, и снова все стихло.
Маленький фитилек коптилки плюется черным дымком. Тяжело застонала, повернувшись с боку на бок, мать. Кто-то из ребятишек всхлипнул во сне. И снова тихо, только стучит ржавое перо в донышке непроливашки. Склонив голову набок, Колька Долин пишет письмо отцу.
Не торопясь царапает старым пером по листу серой бумаги. Сделанные из сажи чернила быстро высыхают, и Колька то и дело окунает ручку в непроливашку.
«Милый тятя. Пишет тебе твой сын Николай. Здравствуй. Как ты живешь? Почему шибко долго не пишешь? Мамка все время плачет, думает, тебя убили или поранили. А я знаю, что ты живой и здоровый и фрицев бьешь вовсю, как панфиловцы.
Милый тятя. Я теперича работаю. На быках бороню. Только они очень тощие. Еле ноги двигают. На их бы дым возить, а не борону таскать.
А еще пропишу тебе про одно происшествие с нашим председателем…»
Пишет Колька, старается. Дойдет ли письмо до адресата?
1.
Валя проснулась, как от толчка. Приподняла веки. В комнате серо, значит, светает. Поглядела на будильник — четвертый час. Пора вставать доить корову. А вставать не хотелось. Теплая, ласковая постель притягивала к себе, глаза сами закрывались, тело требовало отдыха. Валя уступила ему: ткнулась носом в подушку и погрузилась в сладкую дрему. Но в размягченном сном сознании уже застряла мысль: «Пора вставать». Валя снова открыла глаза. Ей показалось, что она нежилась долго-долго, а на самом деле прошло всего шесть минут. Вздохнув, откинула одеяло, слезла с дивана (она спала отдельно, чтобы, вставая по утрам, не тревожить мужа).
На дворе ее обдало такой бодрящей и сочной свежестью, что женщина невольно улыбнулась. Покачивая подойником, пробежала в хлев, и скоро оттуда донеслось приглушенное, размеренное позванивание — струйки молока бились о ведро. Валя с наслаждением вдыхала запах парного молока, приправленный тонким ароматом увядшей травы. Этот запах всегда почему-то волновал и тревожил Валю, навевая воспоминания о чем-то далеком и неуловимом, как солнечный луч. Воспоминания были неясными и бессвязными. Они приходили неожиданно и приносили с собой мучительную сладость.
Валя опустила руки, прижалась лбом к теплому коровьему боку, и перед ней поплыли видения.
…Большой двор порос ромашками и одуванчиками. Пушистый шарик одуванчика качается перед самыми глазами. «Дуй на него. Дуй, лапочка». Опять этот голос. Чей он? Летят, кувыркаются в воздухе крохотные золотистые зонтики. Она хлопает в ладошки и смеется. И еще кто-то смеется. Кто?..
Из колодца тянет прохладой и плесенью. Темная глубь дразнит эхом. Крикнешь туда: «А-а»! — и глубина сразу же отзовется: «А-а-а». Кто там спрятался? Может, он в том углу? Она перевешивается через сруб. Кто-то хватает ее, поднимает вверх, и у самого уха, смеясь и плача, воркует тот же голос: «Боже мой. Как ты сюда попала? Ты только подумай, что было бы, лапочка моя…»
Деревянная кровать в углу. Оттуда, не умолкая, несется глухой, протяжный стон. Он то стихает, то становится таким громким, что его слышно, даже если закрыть ладошками уши. Стон гонит ее из дома и всюду преследует. Страшно. И она пронзительно визжит, когда ее несут к кровати, приговаривая: «Иди, простись с мамкой!»
С мамкой… Значит, это была мама. Значит, все это было на самом деле. И у нее была мать. Ее мама. Но когда это было? А может, это приснилось? Нет-нет. Это с мамой какими-то неуловимыми нитями связан звон молочной струи о подойник, скрип колодезного ворота, запах пожухлой травы и еще многое другое. Стоит Вале увидеть пылающую русскую печь, или вращающееся колесо самопрялки, или обыкновенную глиняную обливную кружку, как в ней все замирает и от волнения перехватывает дыхание, и она, позабыв обо всем, напряженно ждет чего-то необыкновенного, способного перевернуть всю жизнь.
