— Мама… мама, — беззвучно шептала Валя.
Сколько Валя ни напрягала память, она не могла вспомнить лицо матери. Ни одной черточки. Не потому ли всю жизнь ее преследует страстная тоска по материнской ласке, по близкому человеку? Не потому ли так потянулась она к Богдану Даниловичу, и он легко пробудил в ней любовь? А что принесла эта любовь? Теперь она все чаще задумывалась над своей жизнью. Особенно после неожиданного прощального разговора с Вадимом.
Нет, он не изменил своего отношения к молодой мачехе. По-прежнему игнорировал ее, разговаривал только в крайнем случае и то с пренебрежением, глядя куда-то мимо нее. После ссоры из-за призывной комиссии отношения Вадима с отцом совсем испортились. Парень озлобился, вспыхивал, как сухая солома — от одной искры. Он еле-еле дотянул десятый класс, кое-как сдал экзамены. Зато как же он радовался, когда его зачисляли в артиллерийское училище. В этот день он даже впервые обратился к Вале с какой-то пустяковой просьбой, говорил небывало мягко. С отцом же окончательно поссорился. Богдан Данилович везде и всюду стал неумеренно превозносить своего сына — патриота и добровольца. В районной газете появилась большая заметка о Вадиме.
— Это ты сделал? Зачем? — сердито говорил Вадим, размахивая газетой. — Ведь ты же не хотел, чтобы я пошел в армию.
— Позволь, позволь, — пытаясь обратить разговор в шутку, весело воскликнул Богдан Данилович, — а кто тебе говорил тогда, что сейчас место молодого человека на фронте? Разве не твой грешный отец…
— А сам не пускал меня в Ишим, отнимал направление. Прости, но ты очень двоедушный…
— Прощаю, великодушно прощаю, — все еще надеясь замять ссору, провозгласил Шамов. — Такому сыну можно многое простить. Не посрамил земли русской, не запятнал нашей фамилии. Горжусь тобой…
— Правильно мама сделала, что ушла от тебя, — выпалил Вадим и выбежал из комнаты.
Наутро он уезжал. Богдан, сказавшись больным, провожать сына не пошел. Они простились холодно и сухо.
Валя представила себе одинокого Вадима на вокзале среди толпы провожающих и пожалела пасынка.
— Я провожу тебя, — сказала она, помогая Вадиму надеть лямки рюкзака.
На вокзале Вадим вдруг разговорился.
— Не сердись на меня, — сказал он. — Я плохо относился к тебе. А ты ни при чем. Это все отец. — И неожиданно: — Уйди от него. Он не любит тебя. Он никого не любит, кроме себя. Ты ему нужна, чтобы стирать, мыть, варить, ухаживать за скотиной. Бесплатная домработница, батрачка. Извини. Знаю, что тебе больно, но это правда. А ты ведь совсем молодая. И хорошая. Мне жалко тебя. А ему нет. Выжмет он из тебя все соки, а потом выкинет. Глупая. Прости за такое слово. Не сердись. Это от души. Пока.
Он обнял ее неловко и, не оглянувшись, убежал к своему вагону.
А она стояла ошеломленная и никак не могла понять услышанное. «Что он такое сказал, что сказал?..»
— Что ты сказал? — крикнула она вслед уходящему поезду. — Негодяй!
Еле-еле дошла до привокзального скверика, бессильно опустилась на скамью. Сгорбилась, сжала ладонями виски. Прошло немало времени, прежде чем она опомнилась и обрела способность думать. Она припомнила все, сказанное Вадимом, слово в слово, — и ужаснулась.
Домой она шла необыкновенно долго. Колесила по окраинным переулкам, подходила к своей улице и снова уходила от нее. Несколько раз останавливалась. Постоит-постоит и медленно потащится дальше. Всю дорогу в ее сознании жили только эти ужасные слова: «бесплатная домработница, батрачка». Они потрясли ее. Она словно прозрела, и, как бывает в подобном случае, все окружающее предстало ей в небывало ярком освещении. В самом деле: кто она в этом доме? Он еще ни разу не поделился с ней своими думами, не посоветовался. И ее мыслями, ее работой ни разу не поинтересовался. Все эти мертвые, шаблонные — «как дела», «что нового» говорились им только для того, чтобы создавать видимость заинтересованности в ее жизни. На самом деле она вовсе его не интересовала. Он вел себя совершенно независимо, делал все, что заблагорассудится. Правда, он по-прежнему произносил ее имя только в ласкательной форме и, получая что-то от нее, не забывал говорить «благодарю».
Может быть, она стала хозяйкой в этом доме? Нет. Богдан Данилович распоряжался всем по своему усмотрению. По его настоянию они завели корову, поросенка и кур. Скот требовал ухода, и Валя, не раздумывая, взвалила себе на плечи новые заботы. Она вставала раньше всех и позже всех ложилась спать. Зато теперь они питались хорошо, и от сознания, что этот достаток; в дом принесли ее руки, Валя радовалась и работала проворно, споро, с азартом. Как-то Богдан Данилович, принимая из ее рук кружку парного молока, сказал:
— Замоталась ты с нами, Валечка. Похудела. Надо бы что-то придумать, как-то разгрузить тебя.
— Ничего, — беспечно отмахнулась она, — выдюжу…
Когда же он снова завел разговор об этом, она предложила нанять домработницу. Он обнял ее за плечи, поцеловал в висок.
— Нет, это не то, — сказал со вздохом, — зачем нам чужие руки и длинный язык? Тебе, конечно, тяжело, Валенька. Это я виноват. Прости меня. Я так загружен работой, а тут еще эта книга. Хочется написать большой настоящий труд. Чтобы сразу убить двух зайцев — и книга, и диссертация. И я, помимо воли, взвалил на тебя всю тягость бытия. Действительно, ты вымоталась. Но только не домработницу. Это не выход. Уйти тебе с работы — нецелесообразно. Такое место, стаж, рабочая карточка. Словом, тоже не то. Просто нам с Вадимом надо взять на себя часть домашних забот. Так мы и сделаем. И ты отдохнешь, дорогая.
После этого разговора Вадим несколько раз сходил за водой, а Богдан Данилович дважды накидал корове сена. Потом все пошло по-старому…
«Так кто же я на самом деле?» — терзалась она всю дорогу.
Богдан Данилович встретил ее у порога. Помог раздеться. Обнял. Усадил на диван.
— Ты знаешь, мне вдруг взбрела в голову дикая мысль, что ты тоже уехала. Взяла и уехала, покинула меня. От этих мыслей стало не по себе. Даже боль отступила перед страхом одиночества. Я уже звонил на вокзал и в райком, метался от окна к окну. Как мне одиноко и плохо без тебя, Валечка. Как я люблю тебя, ясноглазая.
Она молчала. Напряженно вслушивалась в его голос: не зазвучит ли фальшивая нота. Пытливо вглядывалась в него: не мелькнет ли лукавая улыбка. Нет, видимо, он говорил искренне. Голос грустный, и во взгляде душевность.
— Вот мы и остались вдвоем. Если б ты знала, как тревожно на душе. Единственный сын. Вернется ли — кто знает. Хорошо, что рядом ты. С тобой мне всегда легче дышится. Ты умеешь без слов понимать меня. Не знаю, как и благодарить судьбу за то, что свела с тобой.
