которую всѣ считали самоубийствомъ. Его товарищъ по Нормальной Школѣ, одного выпуска съ Тэномъ и Сарсэ — Вейсъ — и тогда уже имѣлъ хорошее имя публициста съ либеральнымъ и свободомыслящимъ оттѣнкомъ. Быстро поднималась и репутація ихъ же товарища Эдмона Абу — автора книгь о Греціи и Египтѣ—блестящаго стилиста и вольтеріанца, языкъ котораго и тогда уже многіе ставили не ниже языка самого Вольтера. Первыхъ двухъ я лично не знавалъ, а съ Абу встрѣчался уже позднѣе, въ концѣ семидесятыхъ годовъ, когда онъ игралъ роль одного изъ самыхъ выдающихся журналистовъ и стоялъ во главѣ газеты «Le XIX-me Sicèle». А изъ молодыхъ, начинавшихъ тогда свою карьеру, публицистовъ заставилъ говорить о себѣ, какъ разъ въ послѣдній годъ Империи, Верморель, печатавший книги объ ораторахъ-якобинцахъ, и его conférences въ salle des Capucines очень посѣщались въ зиму 1869—70 г. Впослѣдствіи онъ игралъ нѣкоторую роль и въ Коммунѣ.
Это преобладаніе политическихъ и общественныхъ мотивовъ оставляло въ тѣни литературно-художественное движеніе; но оно шло своимъ путемъ. Болѣе даровитые и чуткіе молодые писатели воспитались уже на идеяхъ и пріемахъ Сенъ-Бёва и, главнымъ образомъ Тэна. Они выступали уже врагами всякаго фразистаго и слащаваго романтизма, находили, что беллетристика страдаетъ фальшью, — не считали своими авторитетами ни Жоржъ Зандъ ни Виктора Гюго и еще мненіе такихъ романистовъ, какъ Октавъ Фёлье. Но и среди молодежи эти кружки поборниковъ реализма не настолько преобладали, чтобы давать уже совсѣмъ новую окраску настроеніямъ и вкусамъ читающей публики. Даже и мы высоко цѣнившіе талантъ и иниціативу Флобера въ области романа, не особенно оставались довольны другимъ его крупнымъ произведеніемъ, явившимся какъ разъ въ концѣ второй империи — я говорю о его романѣ «Сентиментальное воспитаніе». И опять Франсискъ Сарсэ, въ своей оцѣнкѣ этого романа, какъ рецензентъ и публичный лекторъ, выразилъ то, что думали о немъ большинство тогдашнихъ передовыхъ французовъ, которымъ трудно было оставаться равнодушными къ вопросу общественнаго движенія. А Флоберъ въ своемъ романѣ выказывалъ себя совершенно равнодушнымъ къ такого рода мотивамъ и вдобавокъ задѣлъ всѣхъ тѣхъ, кто, къ эпохѣ февральской революціи, сталъ бороться въ имя республиканскихъ идей. Въ такой вещи, какъ «Сентиментальное воспитаніе», скептицизмъ и пессимизмъ автора отзывались для нихъ преувеличеніемъ и непониманіемъ того, что они, будучи молодыми людьми, хотѣли внести въ разныя сферы жизни. Ho у Флобера и Гонкуровъ народились уже убѣжденные поклонники, и черезъ два-три года стали во главѣ школы, которая, тотчасъ же послѣ войны и Коммуны, всплыла наверхъ. И въ области поэзіи въ тѣсномъ смыслѣ образовалось уже теченіе, въ которомъ культъ формы смѣло поднялъ голову. Такъ называемые «парнасцы» несомнѣнно — продуктъ конца второй имперіи. Въ этой группѣ стихотворцевъ культъ формы дѣлалъ и взгляды молодыхъ людей болѣе широкими и терпимыми. Они, по своему, высоко ставили Виктора Гюго не за его политическіе памфлеты и общія мѣста морали, а за необычайный темпераментъ — источникъ великолѣпныхъ метафоръ и благозвучныхъ сочетаній. Для обыкновенной публики Готье былъ уже къ тому времени только благодушнымъ, утомленнымъ театральнымъ рецензентомъ; a у парнасцевъ онъ считался однимъ изъ отцовъ ихъ церкви. Его стих и прозу ставили они необычайно высоко по богатству и выразительности описательнаго языка, и въ этомъ смыслѣ Готье является однимъ изъ создателей живописи словомъ, рядомъ съ Тэномъ въ прозѣ; а въ поэзии съ Викторомъ Гюго. Прямымъ ученикомъ Готье считалъ себя и Бодлэръ — этотъ продуктъ чувственной развинченности и болѣзненнаго эротизма, который во всю послѣднюю треть девятнадцатаго вѣка производил обаяніе на нѣсколько молодыхъ генераций. Книжечка его стихотвореній «Les fleurs du mal» еще въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, проникла и въ Россию; но у насъ Бодлэра стали цѣнить гораздо позднѣе, въ тѣхъ кружкахъ, гдѣ сочувственно относились ко всякаго рода новшествамъ.
Ни Готье, ни Бодлэра я лично не знавалъ, съ самымъ крупнымъ изъ всѣхъ парнасцевъ Леконтомъ-де-Лиль также не встрѣчался, но въ одну изъ послѣднихъ зимъ передъ его смертью былъ съ нимъ въ перепискѣ по поводу его трагедіи написанной по трилогіи Эсхила «Эринніи». У меня была мысль поставить ее въ русскомъ переводѣ, когда я собирался завѣдывать репертуаромъ и труппой одного изъ частныхъ театральныхъ предпріятій. Къ парнасцамъ причисляютъ и двухъ поэтовъ, еще долго остававшихся въ живыхъ: Сюлли Прюдома и Франсуа Коппе. Извѣстность Коппе пошла на моихъ глазахъ въ концѣ имперіи, послѣ успѣха его одноактной пьесы «Le passant» Тогда только и заговорили о немъ, какъ о стихотворцѣ—авторѣ маленькихъ художественно-реалистическихъ поэмъ съ оттѣнкомъ нѣсколько сентиментальной морали. Мое знакомство съ нимъ относится уже къ восьмидесятымъ годамъ. Онъ тогда завѣдывалъ библіотекой и архивомъ «Французскаго Театра» и писалъ театральныя рецензіи, которыми очень тяготился. И онъ мнѣ показался весьма похожимъ на свои стихотворенія: та же мягкость, и тонкость отдѣлки фразъ, налетъ тихаго пессимизма, скептическое отношеніе ко многому, чѣмъ жилъ Парижъ бульварной сутолоки. Коппе началъ свою карьеру работой мелкаго чиновника и въ его наружности, въ этомъ бритомъ лицѣ и въ манерѣ держать себя — долго было что-то, отзывающееся воздухомъ канцелярій. Не знаю, повлияло ли на его тонъ и обхождение избрание въ академики (онъ еще не попадалъ въ число сорока безсмертныхъ), но тогда въ немъ не было еще никакой важности и рѣчь его пріятно отличалась отъ обыкновеннаго жаргона писателей, большей задушевностью или, по крайней мѣрѣ, простотой, съ оттѣнкомъ грусти, какая бываетъ у женщинъ въ критическій періодъ ихъ жизни. Онъ былъ уже старый холостякъ, на видъ довольно моложавый, и любилъ тихую домашнюю обстановку. Мнѣ случилось завтракать у него, въ небольшой квартиркѣ съ садикомъ. Его хозяйствомъ завѣды-вала сестра, съ которой онъ, повидимому, жилъ въ большой дружбе. И тогда онъ уже былъ наканунѣ нѣсколькихъ денежныхъ успѣховъ своими романтическими драмами; онѣ дали ему возможность отказаться отъ его синекуры библиотекаря «Французской Комедіи» и отъ обязанностей театральнаго рецензента. Но, парнасецъ по выработкѣ стиха и по умѣнью изображать жизнь разныхъ классовъ парижскаго населения — въ большихъ своихъ стихотворныхъ драмахъ онъ остался все таки же сладковатымъ романтикомъ.
Совсѣмъ съ другимъ міровоззрѣніемъ выступилъ въ области лирической поэзіи Сюлли Прюдомъ. Парижскіе позитивисты, времени моей молодости, не безъ основанія считали его сторонникомъ научно-философскихъ взглядовъ, несмотря на то, что въ его стихотвореніяхъ и тогда уже были лирическіе акценты, отзывавшіеся пессимизмомъ, а положительная философія: не должна вести къ такому пониманію человѣческаго бытія. Такъ или иначе, Сюлли Прюдомъ ввелъ во французскую поэзію душевные мотивы, руководимые не одними только инстинктами, а обобщающей мыслью, которая вышла изъ тисковъ традиціоннаго мистицизма или слащавыхъ общихъ мѣстъ морали. И по образованію своему Сюлли Прюдомъ ближе стоялъ къ точной наукѣ и до конца остался вѣренъ мыслительной
