«Городничий, — как пояснял созданный им образ сам Гоголь, — не карикатура, не комический фарс, не преувеличенная действительность, и в то же время нисколько не дурак, но по-своему очень и очень умный человек, который в своей сфере очень действенен, умеет ловко взяться за дело, — своровать и концы в воду схоронить, подсунуть взятку и задобрить опасного ему человека». Гоголь создавал живых людей, с плотью и кровью, людей, которые повсюду встречались, и в то же время он умел показать в них типические черты, запечатлеть их общечеловеческую сущность.
В своих комедиях Гоголь выступил как замечательный художник-новатор. Он высоко ценил комедии Мольера, Гольдони, Фонвизина, своего земляка Капниста. Но в пьесах его предшественников очень многое являлось данью традиции, двигалось по знакомым шаблонам. Действующие лица в этих комедиях слишком отчетливо подразделялись на плохих и хороших, причем первые являлись олицетворением какой-нибудь одной отрицательной черты характера, а вторые — средоточием добродетели. Гоголь мечтал о создании реальных, жизненно правдивых характеров. «Ради бога, дайте нам русских характеров, нас самих дайте нам…» — писал Гоголь. Его городничий, Хлестаков, Анна Андреевна — жена городничего, смотритель богоугодных заведений Земляника и прочие чиновники — полнокровные, живые люди, а не отвлеченные олицетворения.
Центральным образом комедии оказался Хлестаков. Сам по себе он полное ничтожество: «даже пустые люди называют его пустейшим», — говорит о нем Гоголь. «Но сила всеобщего страха создала из него замечательное комическое лицо. Страх, отуманивши глаза всех, дал ему поприще для комической роли». Хлестаков не просто безобидный враль и легкомысленная «фитюлька». Это столичная штучка, «трактирный денди», сочетающий легкомыслие с бездной нахальства и пошлости. Он типический представитель паразитического общества, живущий лишь для того, чтобы срывать «цветы удовольствия». Типичность Хлестакова не ограничивалась лишь эпохой, современной Гоголю. Писатель воплотил в нем черты общечеловеческой пошлости, присущие очень многим людям, желание сыграть роль значительнее ему свойственной, показаться чином повыше. «Всякий хоть на минуту, — писал Гоголь, — если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым… И ловкий гвардейский офицер окажется иногда Хлестаковым, и государственный муж окажется иногда Хлестаковым, и наш брат, грешный литератор, окажется подчас Хлестаковым».
В своей комедии Гоголь не показал ни одного честного человека, ни одного положительного героя, нарушив этим драматургическую традицию. Уродливая и безобразная действительность царской крепостной России не давала материала для положительных образов. Но это не означало, что «Ревизор» был лишен положительного начала. Этим положительным началом являлся «смех», то отрицательное, сатирическое отношение автора к действительности, которое утверждало высокий и благородный нравственный идеал. Гоголь отступил от традиции и еще в одном отношении: его комедия основана на общественном конфликте, на столкновениях социального порядка, а любовная интрига в ней не играет сколько-нибудь значительной роли.
Жизненность, реальность комедии усиливалась и замечательной выразительностью языка: каждый персонаж говорил ему лишь одному присущим языком, наглядно передававшим его характер, его жизненный облик.
Гоголь писал свою комедию с невиданной быстротою. За два месяца она была готова. 6 декабря 1835 года он сообщал Погодину в Москву, что окончил комедию «третьего дни», то есть 4 декабря. Эта стремительность в написании «Ревизора» сочеталась с большой, упорной работой над текстом комедии. Писатель в корне переделал первый ее вариант, решительно удалив из комедии длинноты, излишне водевильные ситуации, отшлифовав ее язык, выверив каждое слово в речи персонажей.
18 января 1836 года Гоголь читал «Ревизора» на квартире у Жуковского. Но работа над пьесой продолжалась. В письме к Погодину от 21 февраля Гоголь сообщал: «Я теперь занят постановкою комедии. Не посылаю тебе экземпляра потому, что беспрестанно переправляю».
Поставить комедию на сцене, провести ее через цензуру было далеко не просто, это требовало многих хлопот и усилий.
С первых же шагов стало ясно, сколько труда понадобится для осуществления постановки. Лишь при содействии Жуковского и графа Вьельгорского удалось добиться разрешения. Жуковскому пришлось обратиться к самому императору Николаю I, охарактеризовав комедию как безобидную шутку. Это решило участь комедии. Цензор Ольдекоп в своем докладе шефу жандармов Дубельту также пересказал содержание «Ревизора» как смешные и невинные похождения Хлестакова, закончив свой пересказ выводом: «Пьеса не заключает в себе ничего предосудительного». Несомненно, что в этом выводе сказалось воздействие хлопот Жуковского, но и независимо от этого многие из читавших не поняли сразу всю глубину комедии Гоголя, ее сатирическую обобщенность. Наконец 2 марта 1836 года Дубельт наложил резолюцию на докладе Ольдекопа: «Позволить».
Согласно тогдашнему обыкновению к постановке пьес нередко привлекался и сам автор. Гоголь воспользовался этой возможностью, он посещал репетиции, давал исполнителям указания и советы. Он сильно волновался, проявлял необычайную энергию и настойчивость.
На главные роли были привлечены лучшие артистические силы столицы: городничего должен был играть Сосницкий, Хлестакова — Дюр, Осипа — Афанасьев.
Перед началом репетиций Гоголь собрал всех актеров и прочел им свою пьесу. В золотых очках на длинном птичьем носу, с плотно сжатыми губами и подбородком, подпертым острыми концами крахмального воротничка, в зеленом франтовском фраке с длинными фалдами и мелкими перламутровыми пуговицами, в коричневых узких брюках Гоголь был торжествен и сосредоточен. В руках он держал цилиндр, который непрерывно вертел. Читал Гоголь очень просто, естественно, но так, что каждый персонаж делался понятен, словно живой вставал перед глазами.
По прочтении пьесы создалась какая-то заминка. Актеры, привыкшие к неправдоподобным, забавным комедиям и переводным водевилям, не могли понять именно естественности пьесы Гоголя. Пока он беседовал с Сосницким и начальником театра А. И. Храповицким, остальные разбрелись по комнате и шептались друг с другом.
— Что же это такое? — недоуменно спрашивал пожилой актер своего более молодого собеседника. — Разве это комедия?
— Читает-то он хорошо, но что же это за язык? — вторил ему другой. — Лакей так-таки и говорит лакейским языком, а слесарша Пошлепкина — как есть простая баба, взятая с Сенной площади! Чем же тут наш Сосницкий восхищается? Что тут хорошего находят Жуковский и Пушкин?
