как бы первые серьезные уроки, и с этого момента (то есть с 1948 года) эта сторона коллективности, социальности, социализированности становится для меня предметом размышлений, можно даже сказать – постоянных размышлений; хотя содержание их постоянно менялось, оставался социальный момент, точнее проблема принадлежности человека к социальной организации, его поведения в социальной организации.
Но это был самый трудный момент, поскольку в том марксизме, который мы все изучали, на самом деле социологии не было. Когда сейчас говорят, что Марксова теория представляет собой социологию деятельностного материализма, то говорят, в общем-то, глупости: в марксизме нет никакой социологии и никогда ее не было.
Исторический материализм не есть социология, поскольку исторический материализм практически никогда не затрагивал проблемы социальной организации. Марксизм создавал социальные организации, вся его идеология и философия была направлена на создание социальных организаций. Но это обсуждалось как проблема партии – партии и народа, партии и идеологии, самой передовой партии и профсоюзов, скажем, как «приводных ремней» [157], человека и партии, то есть обязанностей члена партии, его целей, назначения и функций, – и (будучи, в общем-то, каким-то моментом социологии в широком смысле слова) отнюдь не выводило к постановке вопроса о социальных аспектах жизни человека. И эта самоочевидная вещь, которую все граждане Советского Союза познавали на собственной шкуре, а именно принадлежность к социальной организации определенного типа, – эта сторона дела никогда не выводилась на уровень обсуждения, осознания, осмысления и понимания.
Между тем люди могут сколько угодно сталкиваться с социальной организацией, но они никогда не поймут и не могут этого понять, пока эти конфликты не будут выведены на уровень знакового изображения и знаковой фиксации. Поскольку понимать вообще можно только то, что выражено в знаках, и мир становится предметом такого специального понимающего осознания лишь в той мере, в какой он выражен в знаках, – через свою фиксированность в знаковых формах.
Понять нечто в реальности, в реальной ситуации нельзя в принципе – в силу устройства функции понимания: она не для этого сделана, не для этого возникла. Понять можно только некое знаковое изображение. А поэтому, повторяю, ни я, ни любой другой, сколько бы ни била нас жизнь и какие бы уроки мы ни получали в результате своих ошибок поведения в социальной организации, – мы понять ничего не можем, а можем только приспособиться: научиться вести себя так, что бить нас не будут. И отсюда вытекала проблема (но я шел к ней очень медленно) теоретического изображения всего этого в схемах.
Мое персональное дело было прекращено уже на последней стадии. Две инстанции меня исключили из комсомола, а факультетское бюро прекратило обсуждение этого дела и решило, что ничего и не было. Мне объяснили, в чем я неправ, и я в первый раз спасся совершенно неожиданным образом от, по-видимому, весьма ощутимого удара.
Я не останавливаюсь сейчас на всех обстоятельствах и фактах моей жизни и поведения моих товарищей, ибо это не имеет отношения к собственно делу, хотя там было много интересного и весьма поучительного (скажем, отношения с тем же Мароном). Я обо всем этом больше рассказывать не буду. Существенно лишь [то], что все это повлияло на мое дальнейшее развитие.
Позднее, во время летней работы в августе 1948 года, произошла еще одна история. Мы работали в обсерватории Штернберга [158] (здесь, в Москве), в группе со Стрельниковым и Постоваловым. Как раз в это время вышли документы сессии ВАСХНИЛ с докладом Лысенко. Мы обсуждали материалы этой газеты, и я с пеной у рта доказывал ребятам (был еще очень интересный парень у нас на физфаке – Щёголев, спокойный, очень вдумчивый), что все это глупости и вообще подтасовка, что никакой теории Лысенко не существует, что, конечно, «морганисты», «менделисты», «вейсманисты» [159] правы и т. д. и что все это вскоре выяснится. Но надо сказать, что, по-видимому, мои товарищи все-таки понимали куда больше, чем я, или были куда адаптивнее и умнее: они уже не спорили со мной, и, насколько я понимаю, даже никто из них не донес. Вот это очень интересно, поскольку дискуссии проходили очень резко, а я был настолько оглушен и шокирован этой историей, мне это казалось настолько страшным, неразумным, бессмысленным – вся эта демагогия, покаяния людей… А тут еще прибавились собственные семейные обстоятельства, потому что наша семья стала в это же время предметом примерно такой же истории – о чем, наверное, я тоже должен сейчас сказать.
В конце 40-х годов страна опять переживала какой-то переломный, очень сложный момент: ставился вопрос – не только во внешнеполитическом плане, но и во внутреннем, – как жить и работать дальше. И среди тех, кого мы сейчас называем технократией – советской технократией, то есть среди руководителей заводов, министерств – сложилась группа, которая очень детально обсуждала перспективы последующего развития страны. Отец был включен в эти обсуждения по долгу своей службы, поскольку Институт организации авиационной промышленности также должен был ответить на вопрос, как дальше будет развиваться наша авиационная промышленность.
Как грамотный инженер, прошедший, в общем-то, хорошую школу организации, он придерживался взгляда, что дальнейшее нормальное развитие народного хозяйства страны невозможно без специализации заводов и установления разветвленных, хорошо обеспеченных кооперативных связей между этими заводами.
Вы, наверное, знаете, что все наше заводское хозяйство строилось на принципах автаркии, то есть каждый завод представлял собой автономное целое, такой организм, который делал все, что ему нужно. Фактически у нас существовали замкнутые объединения (это то, к чему сейчас стремятся перейти): если, скажем, был авиационный завод, то это всегда был не один завод, а пять-шесть заводов, которые делали все необходимое для самолетостроения, и масса маленьких заводов, цехов, которые… ну, скажем, асбест нужен – они производили асбест, кирпич нужен – они производили кирпич, и т. д.; все это должно было быть локализовано в одном месте. Это и получило название «автаркическое хозяйство».
Но вот теперь встал вопрос: что будет после войны?
Группа директоров – а среди них наиболее активными были авиационные директора, поскольку авиационная техника была и до сих пор, наверное, остается самой передовой не только по средствам, которые она использует, но и по формам организации, – группа директоров и выступила тогда. Появилась статья в газете «Правда». Но были и внутренние документы, где говорилось о необходимости предоставить больше прав директорам, разрешить увольнять людей, устанавливать достаточно свободную оплату труда в каких-то рамках; при этом они обещали повысить производительность труда при тех же финансовых затратах и т. д. Эту линию, по-видимому, проводил и поддерживал Маленков. Он заведовал партийными кадрами и одновременно был ответственным за оборонную промышленность. У него был свой круг людей, и отец входил, наверное, во второй эшелон тех, кто работал с ним. Первый круг – министры, заместители министров. В авиационной промышленности до 1946 года министром был Шахурин, первым замминистра – Дементьев. Отец занимал положение второго уровня.
Отцу как раз и было поручено разработать проект новой организации – обоснование, расчеты и прочее. Но ситуация резко изменилась: Маленков был оттеснен на задний план, на первое место вышел Андрей Жданов. Естественно, он начал отовсюду убирать людей Маленкова, шла острейшая подковерная борьба, и в конце концов первый слой его людей (самого Маленкова не могли тронуть) просто посадили. В 1946 году был арестован Шахурин: аресты шли на очень высоком уровне. Шахурин был генерал-полковник, герой соцтруда [160] и т. д., причем кадровый партийный работник, который прошел всю вертикаль от секретаря парткома первого авиационного завода до министра и члена ЦК ВКП(б). Были арестованы работники аппарата ЦК, курировавшие авиационную промышленность, танковую и т. п.
Из части этих людей Жданов набирал свою команду, и министром авиационной промышленности стал Хруничев, а секретарями ЦК – члены так называемой ленинградской группы, в частности ленинградский секретарь обкома Алексей Кузнецов. Это та ленинградская группа, которая через полтора года будет расстреляна. Их расстреляли после смерти Жданова в 1948 году. Я до сих пор не знаю, как и почему умер Жданов – своей смертью или не своей; думаю, не своей. Было такое дело – дело ленинградской группы [161], – под которое попал и намечавшийся тогда
