сколько душе угодно, и зимой нас водили гулять по двору. Кроме того, два раза в неделю была гимнастика, и два вечера в неделю были заняты танцклассом, во время которого напрыгаться можно было вдоволь. Я уж не говорю про ежедневные переходы из дортуаров в классы, в столовую и обратно, что составляло в общей сложности, по крайней мере, версты три.
Легенды о чрезвычайной бледности и болезненности институток я приписываю досужей фантазии петербуржцев, которые, как известно, задают тон общественному мнению в России и которые обобщили факт, присущий, может быть, петербургским институтам.
Мудреного нет, что петербургские институтки бледные, потому что в Петербурге большинство детей, девиц, женщин бледные. Это уже условие петербургского климата. Немудрено, что они и болезненные, когда вообще в Петербурге трудно встретить женщину здоровую. В нашем институте, удаленном от петербургского болота, процент бледных девиц был самый незначительный и обусловливался скорее свойствами организма, роста и другими причинами, чем условиями институтской жизни. Болезненные были и у нас, были и кривобокие и горбатые даже, но такими они поступали в институт и представляли собой замечательные образцы домашнего ухода за детьми. Таких институт лечил заботливо и добросовестно.
Я сказала, что гигиенические условия были довольно удовлетворительны оттого, что картина была не без пятен. Таким пятном была, между прочим, пища.
Пищу вообще можно было бы назвать удовлетворительной для неприхотливого желудка, если бы ее давали в достаточном количестве. Но в том-то и беда, что у нас все желудки и все аппетиты подводились под один ранжир, и от этого многие воспитанницы страдали от голода. По утрам зимой давали две чашки чаю, а летом стакан молока с булкой. За обедом бывало три блюда: суп или щи, небольшой кусок говядины, различно приправленной, или котлета и какой-нибудь пирожок не особенно большого размера, или какая-нибудь каша. В 5 часов вечера воспитанницы получали по булке. В 8 часов ужин из двух блюд. Все это было приготовлено недурно, припасы были большею частью свежие, но порции были малы. Только квасу да черного хлеба давали неопределенными количествами, а сколько душе угодно, и иные наедались черным хлебом, но не все желудки могли его выносить и были, таким образом, лишены этого подспорья37.
Одежда институток так известна, что почти нет надобности ее описывать. По большей части зеленое или коричневое камлотовое платье до полу, самой оригинальной и допотопной постройки, юбка, пришитая сзади к гладкому вырезанному лифу, с короткими рукавами, который застегивался сзади на крючках; одно полотнище юбки на поясе, не пришитое к лифу, пристегивалось к нему сбоку. Белый, по будням полотняный, по праздникам коленкоровый передник с лифом внизу закалывался на булавках и вверху связывался шнурком, белые пелерины и рукава — вот верхнее платье. Белье, в том числе и постельное, было из простого, но довольно тонкого полотна и менялось два раза в неделю. Башмаки составляли отчаяние институтских кокеток своим допотопным фасоном: из черной тонкой кожи, вырезанные как туфли38, они привязывались к ноге черными шелковыми ленточками, перекрещивавшимися спереди. К довершению беды ленточки беспрестанно лопались и отрывались, а развязанный башмак подвергал выговорам и был поступком против дисциплины39.
IV Казенные и собственные. — Институтская иерархия и ее взаимные отношения. — Отношение институток к начальству вообще. — Ближайшее начальство: директриса, инспектрисы, классные дамы, пепиньерки; их роль и обязанности; отношение к ним институток
Для институток все человечество распадалось на две части, на два отряда, из которых один звался казенные, а другой — собственные.
Казенными были все, имевшие какую бы то ни было связь с институтом; директриса, классные дамы, учителя, попечители, эконом, доктор, институтская прислуга и, наконец, сами институтки.
Собственными считались родные, посторонние посетители — словом, весь мир, стоящий за пределами института и не имеющий к нему никакого отношения.
Казенные, в свою очередь, подразделялись на разряды. В одном числилось высшее начальство, различные попечители, не жившие в институтских стенах и являвшиеся лишь в исключительных случаях, на экзамены и другие торжества. Это начальство стояло очень далеко от институток, и с ним у них не было почти никаких отношений. Оно не оказывало прямого влияния на институток и было, так сказать, начальство над начальством, а не над воспитанницами.
Ко второму разряду относилось начальство, непосредственно соприкасавшееся с институтками и жившее в одних с ними стенах: директриса, инспектрисы, классные дамы и пепиньерки. С этим начальством отношения были сложные.
В третьем разряде числились учителя и инспектор классов, которые заведовали одной учебной частью, а до административной не касались и потому не считались институтками за начальство в настоящем смысле этого слова. С ними отношения носили иной характер, чем отношения с административным начальством.
В четвертом разряде стояли казенные среднего, так сказать, рода — институтские амфибии40, которые, собственно, не были начальством, по крайней мере институтки их таковыми не считали, но которые заведовали разными отдельными частями, как, например, доктор, лазаретная дама и ее помощница, две дамы, учившие различным женским рукоделиям, кастелянша, гардеробная дама, эконом и полицеймейстер.
В пятом разряде — сами воспитанницы.
В шестом — институтская прислуга.
Отношения с начальством вообще были чисто формальные, т. е. начальство имело в своих руках только внешнюю оболочку воспитанницы, между тем как ее внутренний мир ускользал и от его влияния, и от его надзора. Словом, начальство могло повелевать институткой и руководить ею в области институтской дисциплины чисто внешнего характера; оно могло преследовать бегающих, кричащих, неаккуратных да еще ленивых, если хотело. Но тут и кончалась его власть. Над характером, волей, мыслью, мнениями институтки оно было не властно.
Требованиям внешнего порядка, заявляемым начальством, повиновались почти беспрекословно; оказывали ему наружное уважение, не возражали, не грубили — на последнее решались самые плохие, самые отчаянные, которые скверно учились, не уважались по большей части товариществом и которым нечего было терять. Но если начальство посягало на нравственную свободу институтки, то терпело фиаско. Всякое такое требование никогда не оспаривалось, но и не исполнялось.
— Très bien41, — ответит, бывало, институтка и останется при своем. Мораль и нотации выслушивались совершенно бесстрастно и не производили никакой внутренней сенсации в институтке, кроме скуки, и ровно никакого педагогического значения не имели. Словом, это было, что называется, горохом об стену. Начальство запрещало, например, читать всякие книги, которые не прошли через его цензуру, а подземная42 библиотека наша всегда
