Макиавелли встречается с королем спустя всего десять дней после получения приказа, успев до того объясниться с кардиналами, которых нашел в Борго-Сан-Доннино и от которых не смог добиться ничего, кроме обещания изменить маршрут. В Милане он побеседовал с Гастоном де Фуа, королевским наместником, не раскрывая ему, однако, сути своей миссии, чтобы Людовик XII и его советники узнали об этом первыми.
В Блуа, на следующий день после приезда, Никколо идет на штурм рука об руку с находящимся там флорентийским послом Роберто Аччайоли. «Оружия» и «боеприпасов» у них было достаточно: Синьория снабдила их всеми необходимыми аргументами и доводами — они должны быть достаточно убедительными.
Людовик XII чувствовал себя не в своей тарелке. С одной стороны — кардиналы-смутьяны, с другой — королева Анна, беременная и до смерти напуганная пророчеством папы: если она не сможет отговорить мужа от его воинственных и раскольнических планов, сказал Юлий II ее бретонским епископам, которых она под свою ответственность отправила в Рим, она распрощается с дофином!
— Я ничего так не желал бы, как мира, — вздыхает король, — и я буду очень признателен любому, кто его добьется!
— Но зачем тогда Собор?
— Потому что это единственный способ вынудить папу к переговорам, — уверен Людовик.
Макиавелли и посол отходят на вторую позицию: перенос Собора в другое место.
— Невозможно, — отвечает король, хотя прекрасно знает, сколько неудобств создаст Флоренции намерение провести Собор в Пизе.
— Решение принято, — говорит король, — и пересматривать его уже поздно: прелаты в пути. Но пусть Флоренция успокоится: положение не столь драматично, и папа не посмеет ничего сделать. Ни наложить санкции на богатых купцов — если они сами не «раскошелятся», ни разжечь войну, против которой выступает Испания.
Говорят, глух тот, кто хочет быть таковым. Между тем Людовик XII был не так глух, как казалось. Но если бы все зависело только от него… Беда в том, что он уже не управлял машиной, которую сам же и запустил. Роберте нечаянно сказал правду: нельзя давать Максимилиану никаких поводов к отступлению от намеченного плана: недовольство кардиналов пересмотром принятого решения может стать одним из них.
Оставалось перенесение сроков — третий и последний путь к спасению Республики.
Казалось, Людовик XII только того и ждал. Действительно, за два месяца может произойти какое-нибудь счастливое событие, которое развяжет этот узел, например, успех флорентийского посредничества, или, скажем, кончина понтифика, или, на худой конец, суровая зима (хотя ни снег, ни буран не смогли остановить неукротимого Юлия II в прошлом декабре во время взятия Мирандолы).
— До Дня Всех Святых никто не отправится в Пизу, — постановил король, не осмеливаясь, однако, сообщить об этом официально, чтобы не поколебать решимость императора.
Надо замедлить ход административной машины, и тогда кардиналы, озабоченные собственной безопасностью, не отправятся в путь без охранной грамоты и всех необходимых гарантий…
* * *
Флоренция не могла ожидать от короля большего. Но этого было явно недостаточно, чтобы обезоружить папу или хотя бы заставить его начать переговоры. Разъяренный сочувственным отношением Синьории к «сборищу», которое она согласилась провести на своей территории, несмотря на все его нагоняи, Юлий II решил задушить в зародыше саму возможность посредничества, на которое так надеялся Людовик XII: в тот самый день, когда в Блуа Никколо безуспешно пытался отговорить короля от его предприятия, папа наложил на Республику интердикт[67].
Но эти церковные санкции тревожили флорентийцев гораздо меньше, чем угроза, нависшая над их торговлей, возможный разрыв банковских отношений с Римом и перспектива войны. И чтобы отвести беду, необходимо было как можно скорее выдворить из Пизы кардиналов, поскольку так и не удалось воспрепятствовать проведению Собора.
Никколо только что вернулся из Франции, а назавтра его уже отправили в Пизу вместе с отрядом, который якобы должен был обеспечить охрану кардиналов, чтобы им не нужно было призывать на помощь французских лучников. Но на самом деле этот отряд призван был внушить кардиналам мысль, что им лучше продолжить свою работу где-нибудь в другом месте.
Никколо нашел город в величайшем возбуждении. Местное духовенство сбежало, дабы не подчиняться папскому интердикту. Двери кафедрального собора были забаррикадированы. Раскольники облюбовали себе древнюю базилику Сан Микеле дель Борго, которая, впрочем, смогла вместить всех. На этот Собор, гордо названный организаторами Вселенским, кроме четверых кардиналов приехали всего два архиепископа, двадцать четыре епископа, из которых шестнадцать были французами, и небольшое число аббатов, теологов и юристов. Ничтожно мало было испанцев; из итальянцев был только один аббат; не было ни немцев, ни англичан, потому что император, как всегда нерешительный, уже готов был сделать один из своих обычных кульбитов. Хотя он еще официально и не примкнул к Священной лиге, созданной 4 октября Испанией и Венецией при подстрекательстве Юлия II для борьбы с расколом и ради возвращения Церкви всей Папской области, но это должно было вот-вот произойти.
Короче, это было поражением Собора, несмотря на всю пышность, которая сопровождала открытие его заседаний 5 ноября 1511 года. Никколо присутствовал на нем. Яростная обвинительная речь итальянского аббата, доказывавшая легитимность ассамблеи, собравшейся для реформирования Церкви «в ее главе и членах», возвратила его на много лет назад. Это Савонарола, обличающий Александра Борджа! Никколо, конечно, оценил всю иронию принятого в конце заседания решения выгравировать на печати Собора… голубя.
После завершения первой сессии Макиавелли выходит на авансцену. Главное действующее лицо, Карвахаль, кардинал Санта-Кроче, прекрасно знал, чего добивается секретарь Синьории. Они сталкивались уже не в первый раз. В сентябре в Борго-Сан-Доннино, маленьком городке в Эмилии, где они встретились, кардинал ответил на предложение Никколо страстным призывом к христианскому сознанию Синьории, которая должна способствовать проведению Собора «во имя любви к Христу и ради блага Церкви». Теперь на рапиры были надеты наконечники и речь шла о вещах более прозаических. Кардинал мог убедиться de visu[68], какие проблемы создает размещение отцов — участников Собора в городе, как минимум враждебном их предприятию, не стесняясь в словах, подчеркивал Никколо. Без вмешательства флорентийских чиновников перед ними не откроется ни одна дверь. Эти трудности только возрастут после приезда «опоздавших», коварно добавляет он, потому что совершенно ясно, что говорить надо было не об опоздании, а об отступничестве остальных. Карвахаль понял: речь идет не столько об удобствах прелатов, сколько об интересах Флоренции, — и без возражений согласился на переезд.
