Она опустила голову, чтобы никто не видел ее глаз, но все равно замечала напротив окаменевшие лица, слезы и то напряженное внимание, каким окружили песню.
Стояли вокруг них, вытянувшись в струны, высокие сосны, строгие, молчаливые. Соединили плечи и головы там, наверху, тихонько покачивались, глядя на людей внизу, собравшихся возле песни.
А если любимого пуля сразит
В том самом, последнем и страшном бою...
Юля почувствовала на своей руке чью-то теплую и твердую ладонь, не оборачиваясь, узнала Нину. По-бабьи прижались друг к дружке, не стесняясь, заплакали, неизвестно — и известно — чему.
И если неведомо, где он лежит,—
Ничем не измерить кручину свою,—
Война и любовь не уходят из сердца!
Cepera кончил, сильно ударив но струнам, дал позвучать аккорду и разом заглушил его ладонью.
Прошумели, освобождаясь от напряжения, верхушки сосен.
Люди зашевелились, стали поднимать головы, словно сваливая с себя какой-то груз, завздыхали.
Кто-то произнес было первое слово, но тут послышалось невдалеке такое властное «ку-ку», что все снова замерли, как если бы опять началась песня. И Cepera застыл, подняв к кукушке голову, а обе его руки лежали на струнах, прижав их.
Тиканье ходиков дошло наконец до сознания. Открыла глаза, поискала, нашла часы на стене слева от двери.
- Тик-так! Тик-так!
Как и прежде, она сидела в кухне, привалившись спиной и головой к бревенчатой стене, перед ней неубранный стол.
Обеспокоенно взглянула на ходики. Полдвенадцатого!
Встала, спеша начала убирать на столе. Мыла тарелки, вытирала их, ставила на полку, рассовывала по местам вилки и ложки. Терла клеенку, прислушиваясь к звукам во дворе.
Оглядела кухню; задвинула под стол табуретки, расправила на вешалке полотенце.
Перешла в комнату. Постели, конечно, оставлены на нее,— застелила. На Валеркиной рубашке, что валялась на стуле, уже нет одной пуговицы — стала пришивать. Потом проверила мужнину, одна из пуговиц болталась, взялась за нее.
Из окна, заставленного зеленью, занавешенного, хоть и открытого, проникали в комнату звуки двора.
Переговариваются, расхаживая, куры.
Поссорились из-за чего-то и раскричались воробьи, и сердито рявкнула на них разомлевшая на солнце собака.
Закудахтала несушка, всей деревне сообщая о снесенном яйце.
Кто-то пронес мимо их дома поскрипывающие на коромысле ведра, с кем-то перекликнулся приветным словом.
Услышала приближающиеся к дому громкие голоса, подняла голову, встревожилась.
— Ма-ма! — еще не дойдя до двора, вопил Валерик.— Ма-ма-а!
Она бросилась через кухню и сени во двор, рубашка с воткнутой в ткань иголкой упала на пол.
Сын стоял у крыльца. В руках у него был большущий гриб-боровик: пальцы еле сходились на толстой ножке.
— Ма! — счастливо кричал он.— Смотри! Это я нашел!
Иван шел к ним через двор с двумя сумками в руках и тоже улыбался. Из-за забора завистливо глядели на гриб пятеро ребятишек, провожавших Валерку с его находкой от околицы до самого дома.
— Ма, слышишь? — захлебываясь, тараторил Валерка.—Я папке говорю: вон там должны быть грибы. А он говорит: какие там грибы, там же трава, говорит, низина. А я пошел. Мам, слышь, я смотрю — пенек. Даже посидеть на нем хотел... Подхожу ближе — а это гриб! Ма, хочешь подержать? Только осторожно...— И Валерик передал матери тяжелый, прохладный, с коричневой чуть влажной шляпкой и толстой твердой ножкой гриб.
Она взяла его обеими руками, поднесла к лицу вобравшее в себя запахи лета и леса дремучее чудо— и задохнулась, закрыла глаза...
— Он его всю дорогу на руках, как младенца, нес! — не меньше сына радовался Иван, глядя на жену.
Юля подняла от гриба глаза и засмеялась — легко и освобожденно...
