Ознакомительная версия.
Ребенок не мог не прислушиваться к домашним дискуссиям по поводу внутренней жизни страны и ее зарубежной политики. Если «Русская мысль» ставила эти проблемы осторожно, то «Свет», мало касаясь социальных вопросов, агрессивно защищал российские претензии, особенно на Азиатском континенте, на Ближнем Востоке, в районе черноморских проливов. Дома, конечно, не употреблялся научно-официальный термин «геополитика» (само это слово только появлялось в лексиконе), но, по существу, геополитические представления, связанные с борьбой великих держав за господство над стратегически важными регионами Востока, невольно проникали в его сознание.
Пытливый мальчик прислушивался к тому, о чем говорили взрослые. Он запомнил, что кругом близких знакомых отца были не священнослужители, а учителя, нередко собиравшиеся на посиделки у отца Иоанна. В доме хранились собрания сочинений русских классиков и даже книги весьма передового для своего времени педагога К.Д. Ушинского. «Отец больше всего общался с учителями, – вспоминал Николаевский. – Я с трудом вспоминаю случаи, когда местное духовенство посещало нас… Они не играли в карты, которые были обычной формой отдыха в те времена, а вели разные дискуссии, читали газеты, делились новостями». С симпатией шла речь о деревне, о крестьянах и их социальной роли. «Это с самого начала заложено во всех нас было», – подчеркивал Николаевский. Ни в этих беседах, ни в более узком домашнем общении религия особой роли не играла. «Это был дом верующих интеллигентов»[28].
Как и приходившие в дом учителя, отец Иоанн и Евдокия Павловна были людьми отчасти свободомыслящими. Они отнюдь не ставили под сомнение Священное Писание, но пытались согласовать его с естественными науками и историческими знаниями. Группа интеллигентов, собиравшихся у отца, была разночинной. Среди них встречались и дворяне, и выходцы из низших сословий. Для всех этих людей было характерно какое-то неопределенное «народолюбие». Они не были сторонниками республики, не были врагами царизма, но и никакого преклонения перед монархией не ощущали. Коронация Николая II, за которой внимательно следили в 1894 г., стала чем-то подобным ярмарке или нижегородской выставке 1896 г., о которых в доме также много говорили.
«Сходки» в доме Николаевских показались властям подозрительными (видно, кто-то донес о них), участникам сделали неформальное предупреждение, и встречи благоразумно решено было прекратить[29].
И еще одна сторона интересов раннего детства, на этот раз, казалось бы, очень далекая от будущей профессии, существенно повлияла на карьеру ученого. Подобно многим другим мальчикам его возраста, Борис еще до поступления в общеобразовательную школу стал увлекаться популярной естественно-научной литературой. Вначале это были журналы «Вокруг света», «Природа и люди», а вслед за этим толстые книги. Ребенок стал с увлечением читать, в частности, только появившуюся, роскошно изданную книгу французского астронома и известного популяризатора этой науки Камиля Фламмариона «Живописная астрономия» (она вышла в известном издательстве Павленкова в 1897 г.).
Николаевский через много лет рассказывал, что популярную книгу по астрономии он впервые прочитал, когда ему было 8–10 лет[30]. Имея в виду год выхода книги Фламмариона, можно прийти к выводу, что прочитал он ее не ранее десятилетнего возраста. А чуть позже (Борис в это время стал уже гимназистом) он, не отрываясь, читал дополнение к этой книге под названием «Звездное небо и его чудеса», выпущенное тем же Павленковым в 1899 г. От звездного неба с его чудесами недалеко было до чудес земных – Борис стал страстным коллекционером минералов, насекомых, составлял гербарии. Так начинали формироваться два качества будущего исследователя – стремление к упорному и настойчивому тематическому собиранию того, что он считал важным, и умение хранить, сортировать, описывать, классифицировать собранные ценности[31].
Разумеется, Борис читал Ветхий и Новый Завет, но они были для него не духовным каноном, святыней, священными текстами, а сборниками героических сказок, мифов, легенд. «Мне это просто нравилось»[32], – вспоминал он. Но все же сознательный отход от религии начался позже, в первых классах гимназии. Естественно, как и все дети из интеллигентных семей того времени, он поглощал романы Майн Рида, Гюстава Эмара, Фенимора Купера; постепенно пристрастился и к поэзии Пушкина и Лермонтова, стал читать рассказы Чехова. Однако поистине открытием для него стали вольнолюбивые мотивы в разоблачительной лирике Некрасова.
Начальное образование Борис получил в белебеевском городском училище, куда поступил в семилетнем возрасте в 1894 г. Училище было шестиклассным, но по окончании трех-четырех классов можно было предпринимать попытки поступления в гимназию. Материальное положение семьи позволяло элементарные знания, необходимые для прохождения конкурсов в средние учебные заведения (гимназии, реальные училища) получить дома, занимаясь с приходящими учителями. По всей видимости, однако, отец и мать решили, что дети должны пройти через публичную первичную школу не столько для приобретения знаний, сколько для того, чтобы овладеть навыками жизни в коллективе, состоявшем из самых разнородных детей, в основном принадлежавших к городской бедноте.
В 1898 г. одиннадцатилетний мальчик поступил в самарскую гимназию. Как сын священнослужителя, он был зачислен на полный пансион. Правда, сам по себе факт, что священник отправил своего сына учиться в гимназию, был, по позднейшему убеждению Николаевского, почти революционным актом[33]. Действительно, решиться прервать восходившую на много поколений назад традицию, отказаться от зачисления ребенка в духовное училище было для отца Иоанна нелегко. К этому с явным неодобрением отнеслись и коллеги по священническому цеху, и его церковное начальство. Но отец действительно сознательно и решительно не хотел, чтобы лица духовного звания были в его семье и в девятом поколении. В результате никто из детей Ивана Михайловича в священники так и не пошел. Это было проявлением определенной тенденции, которая стала складываться в конце XIX в. Теперь дети священников часто вовсе не желали идти по стопам отцов. Сказывались и потеря веры, и возможности, которые открывались в предпринимательстве и на государственной службе, и распространение оппозиционных и революционных настроений.
Большой губернский город просто потряс воображение Бориса. До этого он ни в одном крупном центре не бывал, если не считать краткой поездки в Уфу с отцом, но это было в раннем возрасте, да и Уфа с Самарой сравниться никак не могла. «Самара поразила всем. Остановились мы в гостинице. Помню, что принесли бутылку лимонада, и это тоже была новинка… Недалеко от здания гимназии Волга. Сад над Волгой. Пароходы бегут, впервые видел… У нас не было каменных домов в Белебее, кроме городского училища, кроме больницы, которая тоже была небольшой. А в Самаре дома были в 3–4 этажа»[34].
Здесь Борис провел пять лет – первые четыре года жил в гимназическом пансионе-общежитии на весьма скудных харчах, с постоянным ощущением голода и со строгой дисциплиной; а последний год в семье одноклассника Льва Крейнера, мать которого (она разошлась с мужем и вела хозяйство в одиночку) поощряла чтение художественных произведений левых писателей вроде Чернышевского, но предостерегала сына и его друга от связей с нелегалами.
С первых школьных лет Борис страстно увлекся гуманитарными дисциплинами. Только в эти годы пришла любовь к истории. В пансионе были комната для занятий, небольшая библиотека – Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, произведения которых поглощались одно за другим. Вначале тайком в общежитии, а затем открыто в последний самарский год гимназист поглощал толстые журналы, особенно все туже либеральную «Русскую мысль», приобретавшую постепенно известную народническую ориентацию. Вслед на этим он стал интересоваться литературно-критическими статьями Добролюбова, социологией Чернышевского, знакомился с работами Плеханова.
Огромное впечатление на Бориса производила могучая Волга, тем более что гимназический пансион располагался почти на берегу. «Только я открою окно или дверь, и вот она, прямо передо мной. Самая настоящая Волга», – вспоминал он[35]. Постепенно гимназисты научились уклоняться от соблюдения строгих правил пансиона. В восемь часов вечера они послушно являлись на проверку, затем отправлялись по своим комнатам, а после этого тайком удирали из общежития, бродили по берегу реки, ввязывались в разного рода мелкие приключения и столкновения. Часто возвращались под утро, забирались в помещение через окно, недолго спали, а вслед за этим их беспощадно будил звонок на утреннюю принудительную молитву, от которой они любыми правдами и неправдами стремились уклониться[36].
Ознакомительная версия.
