архивах Анатолия Федоровича Кони сохранились его беглые биографические заметки. Они — словно легкий пунктир для исследователя. Может быть, Кони собирался написать подробную книгу о своей жизни — завершение многотомного издания «На жизненном пути». Но не успел…
Эти беглые заметки, несмотря на свою краткость, на схематизм, избирательность, неразгаданность некоторых эпизодов и фамилий, каким-то чудесным образом все же передают и колорит эпохи, и быт семьи.
Читая произведения Кони, нет-нет да встретишь эти вешки, разбросанные по разным его произведениям и обозначающие глубокий фарватер его жизни. А если человек любознательный захочет поинтересоваться именами, упоминаемыми в «Биографических заметках», и заглянет в словари и энциклопедии, то перед ним раскроется сама эпоха. Приходится пожалеть, что Анатолий Федорович оставил такие вешки лишь на первые годы своей жизни…
«1844–1851. Детство.
Первые смутные впечатления. Дом Лыткина на Фонтанке, пожар на другом берегу. Пожар в нашем переулке. Обер-полицмейстер Галахов. Наша лестница. — Колокольный звон: Кони-Блом-Волкенпгцейщ. Самоубийство Гвоздева. Характер брата: мама, меня Толя бьет. Фока и Василиса… Экономка Мария Федоровна. Гордость остзейским происхождением…
Воспитатели. Александра Михайловна Самойлова; кронштадтские симпатии, офицера, истерики, позднейшие встречи. Софья Петровна Соболева; таинственный роман. Гувернер Петр Булэ. Литературные упражнения… Жена Марья Семеновна. Высокомерное к ней отношение. «Молчите, М[арья] С[еменовна], это выше вашего понимания. (Прогулки вдоль Фонтанки) I мая. Похороны В[еликого] К[нязя] Михаила Павловича. Книгопродавец Лисенков.
Родители. Фигура отца, его привычки, трудолюбие, порядок, двери в, кабинет, халат, мое восторженное отношение. Чубуки.
Мать. Наружность… Лечение. Фонтанели, Зюнья (шарлатан, кот[орый] лечил маму). Писательство… Сценические новости, послед[ние] воспоминания Вейнберга. Полочка матери, отзвуки прошлого. Консерватизм. Вспыльчивость и доброта. Просьбы о прощении, область знаний, жадное чтение всего с 7–8 лет. Вальтер Скотт в рассказах матери. «Вий» Гоголя. Религиозные чувства. Первое причащение, церковь театрального училища. Смерть деда в Москве. Суеверное отношение к холере… Елка. Дачи Лейченко. Уроки Клячко. История с черепом».
Будучи уже в преклонных годах и вспоминая об одном из своих товарищей — Александре Ивановиче Урусове, — Кони написал: «Личная жизнь этого человека представляет собою пеструю ткань различных отношений. В ней есть нити, выдергиваемые легко и бесследно, без искажения рисунка этой ткани, без изменения ее ценности. Но есть и такие, с которыми из нея уносятся краски, уносятся одновременно и ея ценность, ея разнообразие».
…Одно из самых ярких воспоминаний детства: вдвоем с матерью они идут из дому, от Невского, бесконечным берегом Фонтанки на Сенной рынок «пить молёко». Случается это нечасто — обычно чистенькая, румяная охтенка приносит и молоко и яйца прямо на квартиру.
Фонтанка вызывает у маленького Толи восхищение. Быстрые ялики с нарисованными на бортах дельфинами искусно лавируют среди шумных купален и садков с рыбой. У спусков к реке наполняют водой свои зеленые бочки водовозы. Вода в Фонтанке, как это ни покажется странным сегодня, питьевая. Невскую воду развозят по городу в белых бочках.
На Чернышевом мосту Толя задерживается, подолгу смотрит, как медленно проплывают барки с дровами. Потом мать почти насильно отрывает его от решетки, и они, перейдя на правый берег Фонтанки, идут мимо живописных лавок Апраксина рынка к Садовой.
На Сенной площади легкие навесы, ларьки, небольшие дощатые павильоны, где на прилавках высятся горы всякой снеди — разделанные бараньи и свиные туши, окорока, колбасы, зелень, фрукты.
«Пельцыпы, пельцыны! Заморские пельцыны!» — кричат продавцы. «Вот сбитень!» — вопят молодые разносчики лакомства, смело врезаясь в толпу разношерстных посетителей.
Стакан прохладного молока, выпитый здесь же, в молочном ряду, где пахнет свежим творогом, кажется мальчику необыкновенно вкусным.
Но после эпидемии холеры 1848 года путешествия на Сенной рынок прекратились. Мать, боявшаяся холеры, почти не выходила на улицу сама и не пускала детей, даже с нянею.
Сорок восьмой год выдался тревожным. «В самой природе было что-то грозное и зловещее, — писал современник. — Лето было необычайно сухое и знойное. Горели леса и болота, наполняя воздух удушливым смрадом. Небо от этой гари было желто-серое, и солнце катилось в виде багрового шара, на который можно было свободно смотреть без боли в глазах… Говорили о подсыпателях, которые проникают под разными предлогами в кухни и отравляют воду в кадках, о том, что несколько таких подсыпателей с подозрительными склянками и порошками, найденными у них в карманах, были избиты толпою и отведены в участок в растерзанном виде; говорили о нападении на санитарные кареты, в которые якобы забирали с улиц пьяных, принимая их за холерных, говорили о заживо погребенных и т. п.
Вообще нужно заметить, что всюду в те времена царил панический страх перед какою-то бедою. Каждое появление на дворе «кварташки» [3] с красным воротником и в треуголке внушало чуть не смертный ужас. Чуть заходила речь о каких-либо общественных делах или высочайших особах, сейчас же начинали трусливо шептаться…»
1848 год был годом революций в Западной Европе, и грозные их отзвуки доносились и до России…
2
Еще одно из ранних воспоминаний — благоговейное ожидание, когда закончит свою работу обожаемый папа, откроется запретная до поры до времени дверь его кабинета, отец выйдет, подхватит сына на руки, прижмет к груди. Теперь можно зайти в кабинет, взобраться в удобное кресло, оглядеть исписанные листки на столе, горы аккуратно уложенных в стопки книжек с закладками. Трогать без разрешения ничего нельзя — отец поддерживает в своем кабинете идеальный порядок и приучает к порядку Анатолия. Когда он в хорошем настроении, Анатолию разрешается поиграть отцовскими чубуками, посмотреть в красивый бронзовый бинокль. Но главное удовольствие заключается в другом — они садятся вместе на диван и рассматривают картинки роскошных фолиантов. На картинках, проложенных шуршащей папиросной бумагой, закованные в латы всадники скачут с копьями наперевес навстречу друг другу, присягают на верность королю, воюют с сарацинами за гроб господен… Подолгу рассматривал Толя и большую картину над письменным столом отца — привязанного к кресту стройного мужчину истязали какие-то злые люди. Мальчику было страшно, но он сидел словно завороженный и смотрел, как мучается святой, до тех пор, пока жалость и сострадание не заставляли его залиться слезами. Отец очень любил эту картину, и она путешествовала с ним из квартиры в квартиру до самой его смерти. Называлась она «Мучения святого Лаврентия». Когда отец скончался, Анатолий Федорович выкупил ее у кредиторов и подарил
