На старом верном осле я совершил прощальный, печальный объезд любимых полей, спускавшихся к устью реки, проехал по лесу, меня переполняло детское чувство отчаяния, ведь рушились все основы моей жизни, я понимал, что больше ничего того, что было, не будет.
Но как только я вернулся в дом родителей, к моим пони, я быстро забыл свою печаль и снова вошел в размеренный порядок: охота, показ пони и лошадей и различные уловки, чтобы не ходить в школу.
В двенадцать лет я пропустил целый летний семестр. После Пасхи мама послала меня к зубному врачу на обычную весеннюю проверку, и тот сказал, что мне нужно надеть на зубы скобку. Два передних резца, которые так прекрасно помогли выловить в ведре яблоко и выиграть соревнование, сейчас занимали большую часть лица: два великолепных, белых, больших зуба не умещались во рту и не давали сжать губы. Утром в воскресенье я еще раз сходил к врачу, и он снял мерку для скобки.
А в полдень в школе верховой езды я работал с нервной и очень породистой пони, которую звали Тьюлип. Я делал круг за кругом, пытаясь успокоить и охладить ее, и пришел момент, когда я хотел, чтобы она пошла в одну сторону, а ей хотелось свернуть в противоположную. Темпераментные животные, когда что-то мешает им, иногда в ярости поднимают передние ноги в воздух и стоят только на задних. Так же поступила и Тьюлип. Но, к несчастью, она не удержала равновесия и упала на спину прямо на меня, лука седла врезалась мне в лицо.
Не помню, что случилось потом. Я пришел в себя в больнице, слабый и совершенно неспособный говорить. Двух больших зубов, на которые собирались надеть скобку, больше не было: хирург нашел их где-то позади носа. Верхняя челюсть, небо и нос сломаны в нескольких местах, и вообще вид ужасающий. Но все быстро зажило, и я был еще совсем молодой, так что даже дыра на месте двух резцов постепенно затянулась, другие зубы заполнили свободное пространство.
Но разбитое лицо давало отличный повод долго не ходить в школу, хотя на парадный круг я вернулся, когда еще не мог как следует говорить, едва кожей затянуло раны. Я от души благодарен врачам, которые объяснили маме, что сын еще не так хорошо себя чувствует и потому не может посещать школу в Мейденхеде и что меня надо осенью отправить в тихое, спокойное место. В частной школе, выбранной мамой, не было инспектора, который бы проверял причину моего отсутствия, и там я еще реже появлялся на уроках.
Случай с Тьюлип подарил мне восхитительное приключение. Владелец цирка, великий Бертрам Миллс, узнав, что я все лето могу участвовать в показе пони, не отвлекаясь на занятия в школе, попросил отца позволить мне работать у него. Отец согласился, и я был в восторге.
Бертрам Миллс получал огромное наслаждение, показывая на выставках своих лошадей и пони и видя, как они завоевывают призы. Все лето, пока его цирк с прекрасно натренированными животными и вольтижерами гастролировал в провинции, он посвящал своему хобби – демонстрации лошадей. Насколько мне известно, он никогда не показывал цирковых животных на выставках и никогда выставочные лошади и пони не участвовали в цирковых представлениях. Эти две ветви интересов Бертрама Миллса не пересекались.
Как-то раз в первое лето Бертрам Миллс послал меня на выставку в Саутпорт в Ланкашире. С огромным успехом мы выступали там два или три дня, и наконец к вечеру вернулись в дом Бертрама Миллса, а все следующее утро я провел, прыгая на пони через препятствия. Потом Бертрам Миллс сказал:
– Спасибо, Дик, теперь тебе лучше поехать домой.
Домой?! Отец привез меня к Миллсу, но не собирался приезжать за мной. А пока мы колесили по Саутпорту, я остался совсем без денег. Залившись краской, я объяснил мистеру Миллсу свой финансовый кризис и попросил одолжить мне полкроны.
– Никогда не ношу в карманах мелочь, – сказал он, – поэтому у меня нет полукроновой монеты. – Из кармана брюк он извлек листок какой-то светлой бумаги. – Возьми лучше это, и не надо мне ее возвращать. – Это была новенькая, хрустящая пятифунтовая банкнота, первая, какой я владел в жизни.
Я влез в автобус, зажав в кулаке свое сокровище и с сожалением думая, что сейчас придется разменять эту новенькую бумажку. Но когда я протянул кондуктору пять фунтов за свой детский билет, у него не оказалось сдачи, и я проехал бесплатно. Мне предстояла пересадка на другой автобус, но и здесь у кондуктора не оказалось сдачи, так я и приехал домой, не заплатив, потому что у меня были слишком большие деньги.
На каждое Рождество мистер Миллс мне и всей нашей семье дарил билеты в цирк, и каждый январь я проводил в пустом цирке, пытаясь устоять на узкой спине пони, когда он описывает круги по арене. К несчастью, это был не цирковой пони, и он очень неприязненно воспринимал свою новую роль. Каждый год к февралю я приходил к выводу, что не хочу быть акробатом, прыгать в сверкающем блестками тесном трико через бумажный круг и приземляться на спину капризного пони. А к концу февраля рождались новые планы: буду править двумя лошадьми, стоя на спине у каждой одной ногой.
Мое первое выступление на выставке по классу гунтеров очень напоминает традиционный, много послуживший сюжет из серии приключенческих романов для мальчиков.
Отцу предстояло показывать лошадь по классу гунтеров-легковесов на Айлингтонской королевской сельскохозяйственной выставке. Накануне вечером его внезапно сковал приступ радикулита, он едва мог ходить. Это был тяжелый удар для владельца Боллимониса, лошади, с которой отцу предстояло работать. Отец и владелец не предполагали завоевывать призы, они хотели продемонстрировать достоинства гунтера, чтобы судьи заметили, как он проходит дистанцию, а такая работа требует большого опыта. Искусство отца тут было непревзойденным, и найти ему замену, да еще в такой короткий срок, казалось невозможным.
– С гунтером может работать Дик, – сказал отец, когда все другие предложения не выдержали критической разборки.
Участники показа по классу гунтеров весьма сдержанно встретили новость о том, что я буду заменять отца. Мистер Селби, владелец Боллимониса, оглядел меня со всех сторон.
– Он очень маленький, – с сомнением сообщил он отцу и был абсолютно прав. Хотя мне уже стукнуло четырнадцать, я весил чуть больше тридцати килограммов.
– Это опасно, – предупреждал отца приятель, – гунтер сорвется с дистанции и помчится куда глаза глядят.
Боллимонис славился скверной привычкой действовать самостоятельно, игнорируя желания всадника. Как-то раз в Ричмонде он перепрыгнул ограждение и отправился гулять по аллеям выставки, не предназначенным для лошадей. Но я работал с ним дома и с юношеской самоуверенностью не сомневался, что справлюсь.
